ЗАПАДНИКИ

Он из Германии туманной

Привёз учёности плоды:

Вольнолюбивые мечты,

Дух пылкий и довольно странный,

Всегда восторженную речь

И кудри чёрные до плеч.

Так описал А. С. Пушкин типичного русского западника 20-х гг. XIX в., увлечённого мистической филосо­фией и поэзией. Во времена Пуш­кина западничество не было круж­ком, общественным течением или школой. Западниками в сущности тогда были все более или менее про­свещённые люди. В обществе было принято говорить по-французски, русская речь считалась дурным то­ном. И лишь в конце 30-х — начале 40-х гг. с возникновением патриоти­ческой правительственной идеоло­гии (теории «официальной народ­ности»), а затем и славянофильского кружка западники стали называться западниками. Западничество как направление общественной мысли сложилось прежде всего в противо­вес славянофильству.

ИСТОКИ

Началось всё с того, что в 1839 г. «из Германии туманной», закончив обу­чение в одном из её университетов, в Россию возвратился молодой та­лантливый учёный Тимофей Ни­колаевич Грановский. Познакомив­шись с модными в то время в Москве славянофильскими идеями, он вско­ре стал оппонентом славянофиль­ства. О встречах со славянофилами Грановский написал своему другу философу Николаю Станкевичу: «Бываю довольно часто у Киреев­ских... Ты не можешь себе вообра­зить, какая у этих людей философия. Главные их положения: Запад сгнил и от него уже не может быть ничего; русская история испорчена Пет­ром I — мы оторваны насильственно от родного исторического осно­вания и живём наудачу; единственная выгода нашей современной жиз­ни состоит в возможности беспри­страстно наблюдать чужую историю; это даже наше назначение в буду­щем; вся мудрость человеческая ис­тощена в творениях святых отцов греческой церкви... Их нужно только изучать: дополнять нечего; всё сказа­но. Гегеля упрекают в неуважении к фактам. Киреевский говорит эти вещи в прозе, Хомяков в стихах».

В это же время Грановский на­чал читать курс истории Средних веков в Московском университете. Многие молодые профессора, также недавно вернувшиеся из-за границы (Д. Л. Крюков, П. Г. Редкин, П. Н. Куд­рявцев), разделяли критическую оценку славянофильства, данную Грановским. Образовался неболь­шой кружок единомышленников. Вскоре к нему примкнули историки С. М. Соловьёв и К. Д. Кавелин, из­вестные литераторы В. П. Боткин, Н. X. Кетчер, Н. Ф. Павлов, в 1842 г. — вернувшийся из новгородской ссыл­ки выдающийся мыслитель А. И. Гер­цен, а несколько позднее — юрист и философ Б. Н. Чичерин.

Центром кружка стал Гранов­ский — кумир московского студен­чества. Притягательной была сама его личность. Много лет спустя его любимый ученик Чичерин писал: «Самая наружность его имела в себе что-то необыкновенно привле­кательное... Высокий, строй­ный, с приятными и вы­разительными чертами, осенёнными великолеп­ным лбом, с выгляды­вающими из-под густых бровей большими тём­ными глазами, полными ума, мягкости и огня, с чёрными кудрями, па­дающими до плеч, он на всей своей особе носил печать изящества и благо­родства. Так же изящна и благородна была его речь, тихая и мягкая, порою сдер­жанная, порою оживляющаяся,

В. П. Боткин. Фотография середины XIX

377

 

 

 

иногда приправленная тонкою шут­кою, всегда полная мысли и инте­реса...». Это портрет русского либе­рала-интеллигента, человека не действия, но мысли, высоко ставя­щего европейское просвещение и отвергающего всякое насилие.

Большинство западников и сла­вянофилов не интересовались по­литикой, да и политические выступ­ления в то время в России были невозможны. Но среди западников встречались люди, которым вы­нужденная лояльность к властям причиняла глубокие нравственные страдания. В дневнике Герцен с горечью замечал: «Поймут ли, оце­нят ли грядущие люди весь ужас, всю трагическую сторону нашего существования, а между тем наши страдания — почка, из которой разовьётся их счастие...». В. Г. Бе­линский, возглавлявший кружок западников в Петербурге, писал Боткину: «Мы живём в страшное время, судьба налагает на нас схи­му, мы должны страдать, чтобы нашим внукам было легче жить...». Западники безгранично верили в общественный прогресс, к которо­му рано или поздно, по их мнению, приобщится и Россия.

СПОРЫ

СО СЛАВЯНОФИЛАМИ

Для западников была очень важна по­лемика со славянофилами, считав­шими, что России предначертан осо­бый путь развития. В московских салонах (Свербеевых, Елагиных) спо­рили о немецкой философии и Гегеле, православии и католичестве, запад­ноевропейском и русском просвеще­нии. Известный славянофил Юрий Самарин вспоминал о начале этих споров: «Оба кружка не соглашались почти ни в чём; тем не менее ежеднев­но сходились, жили между собою дружно и составляли как бы одно об­щество, они нуждались один в другом и притягивались взаимным сочувст­вием, основанным на единстве умст­венных интересов и на глубоком обо­юдном уважении. При тогдашних условиях полемика печатная была немыслима, и, как в эпоху, предшест­вовавшую изобретению книгопеча­тания, её заменяли последовательные и далеко не бесплодные словесные диспуты... О политических вопросах никто в то время не толковал и не ду­мал». Споры и ссоры между западни­ками и славянофилами, случавшиеся из-за теоретических разногласий, сменялись короткими периодами со­гласия. Например, 22 апреля 1844 г. в доме Аксаковых состоялся торжест­венный обед в знак примирения обо­их лагерей. «Мы обнялись и облобы­зались по-русски с славянами», — вспоминал Герцен. Однако после из­вестного стихотворения славянофила Н. М. Языкова «К ненашим» (оно поя­вилось в декабре того же года), чётко разграничившего позиции идейных лагерей, отношения вновь резко обо­стрились. С трудом удалось погасить ссору между Грановским и Киреев­ским, которая грозила обернуться ду­элью. В январе 1845 г. К. С. Аксаков прощался с Герценом и Грановским «со слезами» и «навсегда», так как счи­тал необходимым разорвать с ними дружеские связи, хотя глубоко уважал и любил обоих. Но эти расхождения были только временными, и вскоре противники вновь сходились для бесконечных дискуссий.

Самыми значительными собы­тиями в истории западничества 40— 50-х гг. стали публичные лекции Грановского и статьи Белинского в журналах «Отечественные записки» и «Современник». Лекции Грановско­го 1843—1844 гг. по истории Сред­них веков привлекли внимание все­го русского общества. Герцен писал о них: «Какое благородство языка,

В салоне Елагиной.

Рисунок

современника.

378

 

 

 

смелое, открытое изложение! Были минуты, в которые его речь подни­малась до вдохновения... Словом, ни­чего подобного в Москве никогда не было читано всенародно». Столь же высокую оценку этим лекциям дал и крупнейший представитель славя­нофильства А. С. Хомяков: «Лучшим проявлением жизни московской бы­ли лекции Грановского. Таких лек­ций, конечно, у нас не было со вре­мён самого Калиты... и, бесспорно, мало по всей Европе».

В 1845 г. Грановский прочёл другой публичный курс лекций — по сравнительной истории Англии и Франции. Герцен отмечал, что «той полноты, того увлечения, которое было в первом курсе, недоставало». А Хомяков, отдавая дань ораторскому искусству Грановского, сетовал на скудость мысли: «Изложение места­ми очень хорошо и доходит до вы­сокого художественного эффекта... по исследований никаких, мыслей никаких, кроме взятых напрокат».

Чичерин писал впоследствии, что «у так называемых западников никакого общего учения не было». Имелось в виду, что у них отсутство­вала единая, вполне оригинальная идейная платформа.

Яркой иллюстрацией этого слу­жат и статьи Белинского. Страстная, увлекающаяся натура Белинского как бы противостояла в лагере запад­ников утончённому и умеренному Грановскому. Путь Белинского отме­чен крайностями и увлечениями. В конце 30-х гг., как и все западники, Виссарион Григорьевич чрезвычай­но заинтересовался философией Ге­геля. Эта философия была в то вре­мя чем-то вроде религии. Герцен писал: «Люди, любившие друг друга, расходились на целые недели, не согласившись в определении „пе­рехватывающего духа", принимая за обиды мнения об абсолютной личности и её „по себе бытии". Все ничтожнейшие брошюры, выходив­шие в Берлине и других губернских и уездных городах немецкой фило­софии, где только упоминалось о Ге­геле, выписывались, зачитывались до дыр, до пятен, до падения листов в несколько дней».

До крайности увлёкшись идея­ми Гегеля, Белинский стал на неко­торое время поклонником теории «примирения с действительностью». Одна из статей, в которой критик до­казывал «разумность» николаевского самодержавия, стала причиной его ссоры с Герценом. Однако вскоре Бе­линский счёл эту позицию заблуж­дением. Очарованный идеями со­циализма, он пришёл к отрицанию философии Гегеля: «Проклинаю моё гнусное стремление к примирению с гнусной действительностью!!. Бла­годарю покорно, Егор Фёдорыч (так переделал Белинский имя Гегеля — Георг Фридрих. — Прим. ред.), кланя­юсь вашему философскому колпаку... если бы мне и удалось влезть на верхнюю ступень лестницы разви­тия — я и там попросил бы вас от­дать мне отчёт во всех жертвах ус­ловий жизни и истории, во всех жертвах случайностей, суеверия, ин­квизиции... иначе я с верхней ступе­ни бросаюсь вниз головой. Я не хочу счастия и даром, если не буду споко­ен насчёт каждого из моих братий по крови». Но лишь некоторые за­падники заходили так далеко в сво­ей приверженности новым учениям. Большинство из них продолжали придерживаться гегелевской фило­софии. К тому же если Герцен счи­тал его философию «алгеброй рево­люции», то для многих западников она была «алгеброй умеренности».

После изучения философии Гегеля западники принялись чи­тать труды его учеников — «левых

Профессор Грановский читает в Московском университете Среднюю историю. Рисунок современника. 1845 г.

379

 

 

 

ВИССАРИОН ГРИГОРЬЕВИЧ БЕЛИНСКИЙ (1811—1848)

Знаменитый русский литературный критик и философ Виссарион Григорь­евич Белинский прожил короткую жизнь — он умер в возрасте 37 лет. Его литературная деятельность, про­должавшаяся всего полтора десятиле­тия, оказала поистине огромное влия­ние на интеллектуальную жизнь России и развитие русской литературы. Био­графия Белинского не богата события­ми. Главное в ней — творческая напря­жённая духовная работа самобытного мыслителя и учёного.

С 1829 г. Виссарион Григорьевич учился в Московском университете. Страстные поиски путей служения «для блага ближнего, родины, для пользы че­ловечества» сблизили Белинского и его товарищей по общежитию. Они органи­зовали студенческий самодеятельный те­атр, а затем — литературно-политиче­ское «Общество 11-го нумера». В это время Белинский закончил пьесу «Дмит­рий Калинин», идейно направленную против крепостного права, призывав­шую к мести за поруганное человеческое достоинство. Пьесу читали и обсуждали на заседаниях Общества. Друзья приня­ли её восторженно. Белинский отнёс своё первое произведение в Московский цензурный комитет, чтобы получить разрешение на издание пьесы. Однако публиковать её запретили: по мнению цензора, она содержала «многие места, противные религии, нравственности и российским законам». В 1832 г. Бе­линского неожиданно уведомили о том, что он отчислен из университета. Одной из главных причин была антикрепост­ническая пьеса «Дмитрий Калинин».

Осенью 1833 г. Белинский, посещая кружок студента Николая Станкевича (который прозвал Белинского Неис­товым Виссарионом), изучал философ­ские системы Канта, Фихте, Шеллинга. Познакомившись с М. А. Бакуниным, Виссарион Григорьевич вместе с ним штудировал Гегеля. Герцен так писал о идейной атмосфере, царившей в кругах передовой московской молодёжи: «Дру­зья Станкевича были на первом плане, Бакунин и Белинский стояли в их главе».

В этом же году в «Молве» начали печататься «Литературные мечтания»

Белинского. Статьи принесли автору ко­лоссальный успех. Они привлекли вни­мание просвещённого читателя целост­ностью философской и исторической концепции, смелостью ниспровержения прежних авторитетов и традиционных литературных представлений.

В это время едва не состоялось со­трудничество Белинского и Пушкина. Тотчас после закрытия «Телескопа» поэт поручил П. В. Нащокину переговорить с критиком и предложить ему переехать в Петербург, чтобы работать в «Современ­нике». «Теперь коли хочешь, — писал Нащокин Пушкину в конце 1836 г., — он к твоим услугам — я его не видал, — но его друзья, в том числе и Щепкин, говорят, что он будет очень счастлив, если придётся ему на тебя работать». Письмо осталось без ответа: в январе 1837 г. Пушкин получил смертельное ранение на дуэли.

В 1838 г. Белинский стал неофи­циальным редактором журнала «Мос­ковский наблюдатель». Издание успе­ха не имело — в его публикациях нашли отражение философское «при­мирение» критика с российской дей­ствительностью и воспринятое в этом духе положение Гегеля «всё разумное действительно, всё действительное ра­зумно». Те же настроения прослежи­ваются и в ряде статей Белинского 1839—1840 гг.

В октябре 1839 г. Белинский пере­ехал в Петербург. Началась новая поло­са в его жизни и деятельности. С 1839 по 1846 г. Виссарион Григорьевич рабо­тал в «Отечественных записках». Его публикации обеспечили изданию славу лучшего журнала 40-х гг. XIX в. Белин­ский сблизился с Герценом, Некрасовым и вскоре стал признанным лидером реа­листического направления в русской литературе, так называемой «натураль­ной школы». Он публиковал годовые об­зоры русской литературы (с 1840 по 1845 г.), цикл из 11 статей «Сочинения Александра Пушкина», статьи о произ­ведениях М. Ю. Лермонтова; вёл бурную полемику с К. С. Аксаковым о поэме Н. В. Гоголя «Мёртвые души».

Весной 1847 г. болезнь заставила Виссариона Григорьевича заняться своим здоровьем. С мая по сентябрь он лечился за границей. В июне, нахо­дясь в Зальцбрунне, Белинский получил письмо от Гоголя. Писатель не со­глашался с отрицательным отзывом Белинского о его сочинении «Выбран­ные места из переписки с друзьями» и пытался доказать, что критиком ру­ководили личные мотивы — обида на него, Гоголя. Белинский ответил сво­им знаменитым «Письмом к Гоголю». По свидетельству П. В. Анненкова, смертельно больной Виссарион Гри­горьевич работал над «Письмом» в течение трёх дней, дважды переделы­вал его. В Париже, встретившись с Герценом, Белинский прочитал ему копию «Письма». Герцен, выслушав, сказал на ухо Анненкову: «Это — ге­ниальная вещь, да это, кажется, и за­вещание его». В конце сентября Бе­линский вернулся в Петербург.

В России из-за Французской рево­люции 1848 г. ужесточился цензурно-полицейский режим. Белинскому пред­ложили явиться в III Отделение, но он уже физически не мог выполнить это предписание. Виссарион Григорьевич скончался 26 мая 1848 г. Смерть спас­ла его от ареста. Управляющий III От­делением Дубельт «яростно сожалел» о смерти критика. «Мы бы его сгноили в крепости», — заявил он.

После смерти Белинского имя его и литературное наследие стали запрет­ными. В 1853 г. Некрасов написал сти­хотворение, посвящённое памяти Бе­линского, которое было напечатано в 1855 г., после смерти Николая I. И только в 1859 г. вышел в свет первый том первого собрания сочинений зна­менитого российского критика.

К. Горбунов.

Портрет В. Г. Белинского.

380

 

 

гегельянцев», а затем и Людвига Фей­ербаха, в частности его атеистической «Сущности христианства». Некоторые из них стали приверженцами ма­териализма и атеизма. Боткин, на­пример, писал о своём «полном, ис­креннем отрицании так называемого Бога». Умирая в 1869 г. в Петербурге, Боткин устраивал у своей постели му­зыкальные концерты и роскошные обеды. «Райские птицы поют у меня в душе», — говорил он. Но корифеи за­падничества — Грановский, Кавелин, Соловьёв, Чичерин — не пошли дальше умеренных идей Гегеля и не рас­стались с верой в Бога и бессмертие души. Герцен в «Былом и думах» писал о болезненном разрыве по этому вопросу между ним и Грановским. Западники в подавляющем большин­стве так и не создали чего-либо но­вого в области философии, которую усердно изучали. Самым оригиналь­ным философом среди них был Гер­цен, создавший замечательные тру­ды «Дилетантизм в науке» и «Письма об изучении природы» (см. статью «Александр Иванович Герцен»),

Никто из западников в отличие от славянофилов не был глубоко ве­рующим человеком, хотя религиоз­ные обряды они и соблюдали.

ЗАПАДНИКИ И РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Заметное влияние оказали западники на развитие русской литературы и литературной критики. К западникам были близки многие известные рус­ские писатели — И. С. Тургенев, Н. А. Некрасов, М. Е. Салтыков-Щедрин, А. Ф. Писемский, И. А. Гончаров. Западники первыми стали гово­рить об «общественном» значении литературы и ввели термин «реализм». Именно они с научных позиций подошли к изданию сочинений Пушки­на, начали изучать его рукописи. Устами Белинского западники провоз­гласили Пушкина великим русским национальным поэтом, чего не удо­сужились сделать славянофилы. Белинский отрицал искусство для искусства, красоту ради красоты, призывая литераторов бороться с об­щественным злом. В «Письме к Гоголю», последнем произведении Бе­линского, звучит страстный протест против порядков николаевской Рос­сии, против главного её зла — крепостного права. Россия, по словам критика, представляла собой «ужасное зрелище страны, где люди торгу­ют людьми... страны, где... нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть толь­ко огромные корпорации разных служебных воров и грабителей».

ЗАПАДНИКИ

И ПРОСВЕЩЕНИЕ

В сущности единственной объеди­няющей всех западников религией было просвещение. Б. Н. Чичерин писал: «В этом направлении сходи­лись люди с весьма разнообраз­ными убеждениями, искренне пра­вославные и отвергавшие всякую религию... социал-демократы и уме­ренные либералы, поклонники го­сударства и защитники чистого ин­дивидуализма. Всех их соединяло одно: уважение к науке и просвеще­нию. И то и другое, очевидно, мож­но было получить только от Запада, а потому они сближение с Западом считали великим и счастливым со­бытием в русской истории».

Большой вклад внесли западни­ки в развитие исторической науки в России. Они были основателями так называемой «государственной» или «юридической» исторической шко­лы. Принципы этого направления разработали С. М. Соловьёв и К. Д. Ка­велин, а позднее — Б. Н. Чичерин. Главную роль в истории России, по их мнению, играло государство. Оно образовалось в результате разложе­ния родового быта и родовых отно­шений, в ходе которого возникла се­мья и появилось понятие частного (семейного) права. Создание еди­ного крепкого государства вместо прежнего — политически раздроб­ленного — положило начало праву государственному. Западники счи­тали, что пути развития России и Западной Европы мало отли­чались друг от друга. Однако неблагоприятные внешние условия (суровый климат; отсутствие морей; бли­зость степей, а значит, и частые нашествия кочев­ников; обширная терри­тория при малой плот­ности населения и др.) послужили причиной отставания России. В та­ких условиях государство играло главную роль, зна­чение отдельной личности было практически ничтож­ным. Государство подавляло её, превращало в послушное

Профессор

Московского

университета

О. М. Бодянский,

западник.

381

 

 

А. Наумов. Белинский перед смертью.

орудие для достижения целей госу­дарства, прежде всего — обороны страны.

Исходя из этого, историки-за­падники создали теорию «закрепо­щения и раскрепощения сословий». С закрепощения крестьян в конце XVI в. началось закрепощение и дру­гих сословий — посадского населе­ния, купечества, дворянства, духо­венства. Лишь в начале XVIII в. с воцарением Петра I возник интерес к отдельной личности, появилось понятие индивидуальности. С XVIII в. сословия постепенно раскрепоща­лись — сначала дворянство («Ма­нифест о вольности дворянства» 1762 г.), затем жители городов («Жа­лованная грамота городам» 1785 г.) и наконец крестьянство (Манифест 19 февраля 1861 г.).

Теория получилась удивитель­но стройной и красивой. Централь­ное место в пей отводилось рефор­мам Петра I, который для западников был великим «зодчим», направившим Россию по истинному пути разви­тия — европейскому. При Петре Рос­сия, выйдя из поры юности, вступила в возраст зрелости. «Народ поднялся

и собрался в дорогу; но кого-то жда­ли; ждали вождя; вождь явился» — так охарактеризовал преобразователя России С. М. Соловьёв в «Публичных чтениях о Петре Великом».

Западники спорили со славя­нофилами и о порядках в допет­ровской Руси, считая эти порядки деспотическими и варварскими. Особенно жаркая полемика разго­релась о крестьянской общине на Руси. Славянофилы видели в общи­не основу прошлого и зародыш бу­дущего. Такое понимание истори­ческой роли общины западники подвергли критике. Например, Чи­черин утверждал, что той соседской общины, о которой говорили славя­нофилы, на Руси никогда не суще­ствовало. Такую общину, по его мнению, правительство ввело лишь в XVIII в. для более исправной упла­ты налогов и выполнения повинно­стей. Крестьяне же Древней Руси «бродили», т. е. переходили с места на место и надолго нигде не оста­навливались. Таким образом, госу­дарство сыграло решающую роль и в организации народной жизни. Западники преувеличивали роль го-

382

 

 

сударства в истории России. Это было характерно для них. Они счи­тали, что вся история страны созда­валась при помощи насаждаемых сверху указов и юридических норм. Если славянофилы идеализировали Древнюю Русь, то западники в из­ложении её истории страдали схе­матизмом и сухостью.

ПОРА ПРАКТИЧЕСКИХ ДЕЛ

Самыми насущными проблемами в России западники считали отмену крепостного права, отмену телесных наказаний, введение строгого испол­нения законов. Это была их програм­ма-минимум, которая, впрочем, имела некоторое сходство и со взглядами славянофилов. После смерти Николая I в 1855 г. для них наступила пора практического приложения своих сил. Правда, многим из них, как и старшим славянофилам, не суждено было уча­ствовать в этой новой борьбе: одни, как Грановский и Белинский, умерли, другие, как Герцен, уехали за границу. В лагере западников главную роль играли теперь Кавелин и Чичерин. Первый в «Записке об освобождении крестьян в России» изложил взгляд западников на пути отмены крепостного права. Он считал, что крестьян нужно освободить с землёй за выкуп, который должно выплачивать государство. Такую же программу предлагали и славянофилы.

Накануне отмены крепостного права теоретические разногласия между западниками и славянофилами значительно сгладились, на первый план выдвинулись общие задачи. В конце 50-х — начале 60-х гг.

представители либерально-западнического направления, например Н. А. Милютин, занимали высокие посты в правительстве. Кавелин и Чичерин были преподавателями у наследника престола Николая Александровича. Постепенно либералы-западники, как и славянофилы, приняли активное участие в работе земств и городских дум. В 50—60-х гг.

западники часто выступали на страницах таких журналов, как «Современник», «Атеней», «Русский вест-

ник», «Вестник Европы», а также га­зеты «Голос». В своих публикациях они пропагандировали европейский образ жизни, призывали развивать в России промышленность, новые ви­ды транспорта. Особое значение они придавали свободной торговле России с европейскими странами, чему могла способствовать отмена таможенных пошлин. Они обоснова­ли настоятельную необходимость реформ суда и армии. Все эти преоб­разования в той или иной степени были осуществлены в России в сере­дине XIX в. Мнения западников, ра­нее считавшиеся вольнодумством, стали общепринятыми.

РАСПАД ЗАПАДНИЧЕСТВА

После эпохи Великих реформ за­падничество как общественное дви­жение утратило прежний смысл и значение. Оно постепенно раздели­лось на течения. Наиболее яркие личности в лагере западников пре­кратили свою общественную дея­тельность ещё до эпохи Великих реформ. Например, западничество Герцена кончилось после Француз­ской революции 1848 г. Он возне­навидел европейскую буржуазию столь же сильно, как российское

А. Збруев.

Портрет

А. И. Герцена.

1832 г.

383

 

 

Обложка подпольного издания работы А. И. Герцена «Историческое развитие революционных идей в России».

дворянство и чиновничество. Бур­жуа скорее подавляли революцию, нежели участвовали в ней.

Революционные выступления Герцена пугали умеренных запад­ников. Даже его близкий друг Гра­новский незадолго до смерти го­ворил, что у него «чешутся руки» отвечать Герцену в его же изда­нии — «Полярной звезде». Гранов­ский не успел этого сделать. Его на­мерение осуществили Кавелин и Чичерин. В совместном «Письме к издателю» они осудили позицию Герцена: «Ваши революционные теории никогда не найдут у нас отзыва и ваше кровавое знамя, раз­вевающееся над ораторской три­буной, возбуждает в нас лишь него­дование и отвращение». В сентябре 1858 г. Чичерин ездил в Лондон с надеждой повлиять на Герцена и за­ставить его изменить свою пози­цию. Но Герцен был непоколебим, и тогда в «Обвинительном акте», опубликованном в «Колоколе» в 1858 г., Чичерин назвал его статьи «неистовым беснованием».

Окончательно разделил быв­ших единомышленников Манифест 19 февраля 1861 г. Западники встре­тили его восторженно и сочли «луч­шим памятником русского законо­дательства». Герцен полагал, что «народ царём обманут», а либералы-западники предали интересы наро­да, уповая на благотворность буржу­азного прогресса в России. В статье «Учёная Москва» он обрушился на своих прежних друзей: «Между на­ми с бывшими близкими людьми в Москве — всё окончено, до их оп­равдания. Поведение Коршей, Кетчера, а потом Бабста и всей своло­чи таково, что мы поставили над ними крест и считаем их вне суще­ствующих. Статью эту я написал со слезами, но — как 30 лет тому на­зад... есть для меня святыни — доро­же лиц». Умеренную позицию Каве­лина по крестьянскому вопросу Герцен называл «преступлением». Кавелин в свою очередь также разо­чаровался в Герцене, которого ещё недавно считал «первым человеком в целой Европе». Высокие идеалы 40-х гг. не выдержали проверки

временем. Многие западники не только стали противниками рево­люции, но и отказались от прежних умеренно-либеральных взглядов. Например, издания М. Н. Каткова «Русский вестник» и «Московские ведомости» постепенно преврати­лись в рупор консервативных, а за­тем и крайне правых взглядов.

Лишь К. Д. Кавелин и Б. Н. Чи­черин и после реформы 1861 г. про­должали отстаивать умеренные иде­алы 40-х гг. Они во всём искали «золотую середину». Как ни странно, эти последовательные западники и лидер славянофилов И. С. Аксаков имели много общего во взглядах на развитие России. Представительное правление дворян было для них не­приемлемо. Сохранить самодержа­вие, как они считали, необходимо для процветания России. На первый план западники выдвигали нравст­венные задачи, имеющие много общего со славянофильской про­граммой «воспитания общества». Кавелин писал, что «человек, при­нимающий к сердцу интересы ро­дины, не может не чувствовать себя наполовину славянофилом, наполо­вину западником».

Итак, 40-е гг. XIX в. как бы зада­ли программу развития русской об­щественной мысли на многие годы вперёд. Возникли два направления, борьба между которыми продол­жалась в литературе и журналисти­ке, всё более приобретая характер полемики о неразрешимом, «веч­ном» вопросе.

Бывший западник Герцен вспо­минал: «Да, мы были противниками их (славянофилов. — Прим. ред.), но очень странными: у нас была одна любовь, но не одинакая.

У них и у нас запало с ранних лет одно сильное, безотчётное, фи­зиологическое, страстное чувство, которое они принимали за воспо­минание, а мы — за пророчество: чувство безграничной, обхватываю­щей всё существование любви к русскому народу, к русскому быту, к русскому складу ума. И мы, как Янус или как двуглавый орёл, смот­рели в разные стороны, в то время как сердце билось одно».

384

 

 

ТИМОФЕЙ НИКОЛАЕВИЧ ГРАНОВСКИЙ

(1813—1855)

Осенью 1861 г. профессору Мос­ковского университета С. В. Ешевскому, попытавшемуся успокоить сту­дентов на демонстрации, пришлось выслушать нелестный упрёк: «Гранов­ский этого не сделал бы на вашем месте». Более 30 лет спустя почти те же слова прозвучали в письме студен­тов В. О. Ключевскому, не пожалевше­му похвал в адрес «в Бозе почившего» императора Александра III. Образ Грановского на десятилетия воплотил в себе лучшие черты университет­ского профессора, «идеалиста соро­ковых годов».

Но в 1835 г. 22-летний выпуск­ник юридического факультета Пе­тербургского университета сын не­знатных орловских дворян Тимофей Грановский был доволен и местом мелкого чиновника в департаменте Морского министерства. Это позво­ляло ему находить время для чтения: с детства Тимофей поглощал горы ли­тературы (из богатейших библиотек города Орла слуги доставляли ему книги «целыми узлами»). Юм, Роберт-сон, Гизо, Тьерри — лучшие истори­ки Британии и Франции были его «со­беседниками». Молодой чиновник зарабатывал на жизнь в столице пере­водами и статьями (вроде такой: «О нынешнем состоянии поваренной промышленности и гастрономии в Европе»), которые публиковал в «Биб­лиотеке для чтения» и «Журнале Ми­нистерства народного просвещения». Так и остался бы он не более чем гра­мотным чиновником, если бы не его новые знакомые из знаменитого ли­тературно-философского кружка Николая Станкевича. Они обратили внимание попечителя Московского учебного округа графа С. Г. Стро­ганова на образованного молодого человека. Граф, считавший, что уни­верситетский преподавательский кор­пус нуждается в притоке свежих сил, предложил Тимофею Николаевичу отправиться на казённый счёт в Гер­манию «за золотым руном европей­ской науки», с тем чтобы, возвратив­шись, занять кафедру зарубежной истории Московского университета. Подобная перспектива показалась Грановскому чудом, воплощением не­сбыточной мечты, и он немедленно согласился. По делам, связанным с поездкой в Германию, Грановский дважды побывал в Москве, где позна­комился со всеми членами кружка Станкевича. Дружба с Николаем Вла­димировичем, человеком удивитель­ной душевной красоты и редкого ума, оказала значительное влияние на бу­дущего учёного.

С лета 1836 по лето 1839 г. Гра­новский буквально впитывал в себя европейскую культуру. Известней­шие профессора-гегельянцы фило­соф Вердер, географ Риттер, историк Ранке, юрист Савиньи читали лек­ции в Берлинском университете. Фи­лософия Гегеля, которая приводила

П. Захаров.

Портрет

Т. Н. Грановского.

1845 г.

385

 

 

Лекции

Т. Н. Грановского

в Московском

университете.

в стройную систему «всё, что... дос­тупно знанию человека», и объясняла природу самого знания, привлекла Грановского. Лишь одно положение теории великого немца — «история никогда и никому не приносила практической пользы» — Тимофей Николаевич не мог принять. Прак­тическая польза истории — вот ос­нование, на котором Грановский решил построить свою будущую дея­тельность. История для него — наука, призванная в мире «нравственных явлений» совершить тот же пере­ворот, который совершили естест­венные науки в отношениях челове­ка с природой. Она рассеет «вековые и вредные предрассудки», «положит конец несбыточным теориям и стрем­лениям, нарушающим правильный ход общественной жизни, ибо обли­чит их противоречие с вечными це­лями, поставленными человеку Про­видением».

Грановский мечтал по возвраще­нии в Москву потрясти своих слу­шателей первой же лекцией! Но, увы, вера в своё красноречие оказалась преувеличенной. На открытии перво­го собственного курса (по истории Средних веков) осенью 1839 г. Тимо­фей Николаевич, по его признанию, «посрамился наигнуснейшим обра­зом»: растерялся, увидев в огромном зале более 200 слушателей, «скоро­говоркой и почти шёпотом пробор­мотал, что смог вспомнить из на­писанного... и через четверть часа раскланялся и ушёл».

Но не таким запомнили его студенты. Упорная работа, когда на сон отводилось пять, от силы шесть часов, изменила Грановского-лекто­ра. Вот что писал о нём историк С. М. Соловьёв: «Он не мог... похва­стать внешней изящностью своей речи: он говорил очень тихо, требо­вал напряжённого внимания, заи­кался, глотал слова, но внешние недостатки исчезали перед внутрен­ними достоинствами речи, перед внутреннею силою и теплотою, ко­торые давали жизнь историческим лицам и событиям и приковывали внимание слушателей». В сентябре 1843 г. Грановский уже начал чи­тать публичные лекции по истории западноевропейского Средневе­ковья. П. Я. Чаадаев считал, что эти лекции имеют «историческое значе­ние», так как публично утверждают прогрессивный взгляд на историю. Высоко оценил их А. И. Герцен.

Благодаря широкому обсуж­дению лекций Грановского на стра­ницах газет и журналов его имя стало известно всей России. Даже такие не схожие с ним по миро­воззрению люди, как славянофилы, поздравляли его с необыкновенным успехом. В печатных и устных спо­рах с ними Тимофей Николаевич всегда отстаивал свою веру в един­ство всемирного исторического движения к свободе, «гармонично­му обществу», сообразному с требо­ваниями «нравственной, просве­щённой, независимой от роковых решений личности».

Убеждённость в необратимости исторического прогресса лежала в ос­нове критики, которой подвергались славянофилы. Они, по мнению Гра­новского, «любят не живую Русь, а вет-

386

 

 

хий призрак, вызванный ими из моги­лы», и желают невозможного: «восста­новить древнюю Русь при всей её од­носторонности». При этом идейные разногласия совершенно не влияли на личные отношения Грановского с людьми. Тимофей Николаевич дружил с братьями И. В. и П. В. Киреевскими, К. С. Аксаковым, Д. А. Валуевым, не считал зазорным печатать статьи в коммерческой «Библиотеке для чте­ния», славянофильских «Москвитя­нине» и «Синбирском сборнике». Это вызывало гнев таких радикальных за­падников, как М. А. Бакунин и В. Г. Бе­линский. Человеческая порядочность была для Грановского важнее идей­ных позиций, и он требовал в 1847— 1848 гг. отставки близкого ему по убеждениям профессора Н. И. Крыло­ва, который оказался взяточником.

«Мрачное семилетие» россий­ской истории — с 1849 по 1855 г. — стало серьёзным испытанием для Тимофея Николаевича. Многие дру­зья-западники покинули Москву: одни уехали за границу, другие — в Петербург. Борьба с «партией охра­нителей» в университете требовала немало сил: множились доносы об отрицании Грановским существова­ния Бога, о пропаганде безбожия в его доме среди принимаемых там студентов. Был период, когда про­фессор пытался искать забвения в

карточной игре и вине. Лишь круп­ный проигрыш и последовавшее за ним предложение московских шуле­ров вступить в их союз заставили его остановиться.

Политическая «оттепель», пос­ледовавшая за смертью императора Николая I, круто изменила положе­ние Грановского. В мае 1855 г. его единогласно избрали деканом исто­рико-филологического факультета. Началась работа над учебником по всеобщей истории, программа ко­торого была составлена, но отверг­нута «наверху» ещё в 1851 г. Про­фессор готовился издавать журнал и альманах, собирался полемизиро­вать с заграничными изданиями Герцена на страницах его же «По­лярной звезды»... Однако всему это­му не суждено было осуществиться. После непродолжительной болезни Грановский внезапно умер 4 ок­тября 1855 г.

Похороны Тимофея Николае­вича Грановского 7 октября 1855 г. вылились в студенческую демонстра­цию: 6 км — от университетской церкви Святой Татьяны до Пятниц­кого кладбища — студенты несли гроб на руках. Грановский оставил о себе долгую добрую память как не­ординарный историк и яркий пред­ставитель западнического течения общественной мысли.

НИКОЛАЙ ВЛАДИМИРОВИЧ СТАНКЕВИЧ

(1813—1840)

Даже для России XIX в., где в 22 года становились знаменитыми поэтами или прославленными генералами, а в 26 — авторитетными критиками или известными профессорами уни­верситетов, 27 лет — возраст не­большой. Николай Владимирович Станкевич умер в 27 лет, не став ни знаменитым поэтом, ни профессором, ни критиком, ни тем более ге­нералом.

После него осталось около полу­сотни стихов, отнюдь не самых заме­чательных; трагедия «Василий Шуй­ский», почти весь тираж которой пришлось скупать в запылённых лав­ках самому автору; студенческая ис­торическая статья, прошедшая так

387

 

 

же незаметно, как и фрагмент повес­ти «Несколько мгновений из жизни графа Z***»; несколько переводов, несколько журнальных заметок... И письма.

Изданные в 1857 г., эти письма до слёз взволновали Льва Толстого. Прочитав их, писатель признался: «Никогда и никого в жизни я так не любил, как этого человека, кото­рого никогда не видел». Кто адре­саты писем Станкевича? Замеча­тельный поэт Алексей Кольцов. Будущий великий писатель Иван Тургенев. Будущий ниспровергатель авторитетов Виссарион Белинский. Будущий «отец анархии» Михаил Бакунин. Будущий знаменитый ис­торик Тимофей Грановский. Эти адресаты могли бы подписаться под словами Льва Толстого, но и сами они оставили поразительные по ис­кренности свидетельства восхище­ния Станкевичем.

«Он был нашим благодетелем, нашим учителем, братом нам всем, каждый из нас ему чем-нибудь обя­зан, — признавался Тимофей Нико­лаевич Грановский в одном из пи­сем. — Он был мне больше чем брат. Десять братьев не заменят одного Станкевича... Как Вам сказать, что я потерял вместе с ним. Это половина

меня, лучшая, самая благородная моя часть, сошедшая в могилу».

«Отчего не умереть другому, ты­сяче других, мне, например», — со­крушался Иван Сергеевич Тургенев.

Как же получилось, что образ Станкевича оказался не забыт и па­мять о нём бережно передавалась из поколения в поколение?

Б. Беккер.

Портрет

Н. В. Станкевича.

ГОДЫ УЧЁБЫ

В УНИВЕРСИТЕТЕ.

КРУЖОК СТАНКЕВИЧА

Сын состоятельных дворян Воро­нежской губернии, внук выходца из Сербии, Николай Станкевич вырос в большой и дружной семье, окон­чил Острогожское уездное училище и пять лет провёл в частном пан­сионе в Воронеже. Там проявилось его умение слагать рифмованные строфы — возможно, под влиянием любимых им Гёте, Пушкина, Шилле­ра. Столичный литературный жур­нал «Бабочка» опубликовал в 1829 г. несколько произведений 16-летне­го Николая Станкевича. Были среди них и патриотические строки, обращённые к Минину и Пожарскому:

Сыны отечества, кем хищный враг

попран, Вы русский трон спасли — вам

славы достоянье!

Вам лучший памятник —

признательность граждан,

Вам монумент — Руси святой

существованье!

Быть может, в громе привычной для того времени патриотической рито­рики Станкевич выразил основную идею своего мировоззрения: «Луч­ший памятник — признательность граждан».

Через год и сам автор появился в Москве, намереваясь поступить в Московский университет. Блестяще выдержав экзамены, Николай стал студентом словесного отделения.

К началу 30-х гг. XIX в. Мос­ковский университет собрал в своих стенах немало одарённых молодых людей. Здесь учились Константин

388

 

 

Аксаков, Виссарион Белинский, Иван Гончаров, Александр Герцен, Нико­лай Огарёв. Им читали лекции вид­ные учёные. Преподаватель физики профессор Михаил Павлов, в доме которого жил Станкевич, на экзаме­нах комментировал оценки очень коротко: «Вы мыслите!» или «Вы не мыслите!».

Профессор Михаил Каченовский — глава скептической школы в истории — учил студентов не при­нимать на веру, казалось бы, самые очевидные истины. Он стремился, опираясь на факты, доказать недос­товерность, «баснословность» древ­нерусских летописей; по воспо­минаниям слушавших его лекции студентов, «беспощадно вонзал ана­литический нож» в текст «Слова о полку Игореве». Каченовский поощ­рял творческие споры, пробуждав­шие у студентов интерес к русской истории. Под руководством Каченовского Станкевич написал рабо­ту «О причинах возвышения Моск­вы до смерти Ивана III».

Известный издатель профессор Николай Надеждин привлекал сту­дентов не только блестящей эруди­цией и увлекательными лекциями. Он приветствовал их сотрудничест­во в своём журнале «Телескоп». Стан­кевич признавался, что «Надеждин много пробудил» в нём и что если Станкевич будет в раю, то «Надеждину за то обязан».

Первый год учёбы в Московском университете стал решающим для формирования личности Станкеви­ча. В одном из писем он вспоминал: «В 17 лет я ещё бродил в неопреде­лённости; если думал о жизни и о сво­ём назначении, то ещё больше думал о своих стихах и их внешней участи. Пора сознания наступила годом поз­же». В 1831 г. было решено: «Чтобы на­слаждаться настоящим не как живот­ное, надобно его расширить, надобно заключить в нём прошедшее и буду­щее, надобно прочное сознание сво­ей духовной самостоятельности... — словом, надобно духовное развитие».

К осени 1831 г. вокруг Станкеви­ча собирается круг единомышленни­ков — в основном это студенты Мос­ковского университета. Среди них историк Сергей Строев, поэты Иван Клюшников и Василий Красов, Януарий Неверов — один из самых близ­ких друзей Николая, ещё несколько однокурсников. Самый молодой член кружка Константин Аксаков так вспо­минал впоследствии эти дружеские сходки на квартире Станкевича: «Если бы кто-нибудь вечером взглянул в низенькие небольшие комнаты, на­полненные табачным дымом, тот уви­дел бы живую, разнообразную кар­тину: в дыму гремели фортепианы,

ИЗ ПИСЬМА Н. В. СТАНКЕВИЧА Т. Н. ГРАНОВСКОМУ (от 29 сентября 1836 г.)

...Ты недоволен собою? Поблагодари за это Бога. Ты сомневаешься в себе, в своих силах, ты хочешь дать отчёт в самых чистых твоих наме­рениях, проверяешь свои потребности? Ты начал прекрасно, как не может начать иначе никто, достойный имени человека. Всё затрудне­ние в том, как перейти от этого состояния недоверчивости к себе и сомнений к деятельности — деятельности полной и разумной, кото­рая бы удовлетворяла тебя, дала мир и наслаждение душе твоей. Вся­кий другой решил бы это дело просто: стремись к тому, что желаешь; ищи ответа на те вопросы, которые с большею силою гнетут тебя; ступай в тот мир, которого гражданином ты себя чувствуешь. Но я не скажу тебе этого — не только потому, что железная необходимость заставит тебя заниматься многим, о чём душа не спрашивала, но и потому, что ясно сознать свои потребности — не есть дело одной минуты, — я это знаю.

Друг мой! Не всякому первое воспитание позволило свободно развить все добрые начала, данные ему матерью-природой; иногда они погибают без возврата. Но если искра Божия долго тлится под пеплом ничтожных сует, если человеческая натура наша долго дрем­лет под колыбельную песенку ложных правил, предрассудков, само­любия — и вдруг очнётся, она не может разом сознать себя; она чув­ствует только, что всё предлагаемое ей для потребления не приносит ей никакого удовольствия, не зная, что ей надо. Она нуждается в по­требностях. Ей надобно возвыситься до них. Как это делается? Какое-нибудь обстоятельство жизни, какое-нибудь внезапное чувство, иногда долгий опыт, иногда размышление наводит нас на путь — и мы удив­ляемся, как могли блуждать прежде...

... Больше простора душе, мой милый Грановский (Теперь ты зани­маешься историею: люби же её как поэзию, прежде нежели ты свяжешь её с идеею; как картину разнообразной и причудливой жизни человече­ства; как задачу, которой решение не в ней, а в тебе и которое вызовется строгим мышлением, проведённым в науку. Поэзия и философия — вот душа сущего. Это жизнь, любовь; вне их всё мертво...

Всякое чтение полезно только тогда, когда к нему приступаешь с определённою целью, с вопросом. Работай, усиливай свою деятель­ность, но не отчаивайся в том, что ты не узнаешь тысячи фактов, которые знал другой. Конечно, твоё будущее назначение обязывает тебя иметь понятие обо всём, что сделано для твоей науки до тебя, но это приобретается легко, когда ты положишь главное основание сво­ему знанию, а это основание скрепишь идеею. Тогда, поверь, беглое чтение больше сделает пользы, нежели теперь изучение...

389

 

 

Неизвестный

художник.

Кружок

Станкевича

в Московском

университете.

слышалось пение, раздавались гром­кие голоса; юные, бодрые лица вид­нелись со всех сторон; за фортепианами сидел молодой человек прекрасной наружности; тёмные, поч­ти чёрные волосы опускались по вис­кам его, прекрасные, живые, умные глаза одушевляли его физиономию». Станкевич умел увлечь друзей: он был артистичен, большой мастер шутить, даже передразнивать. Гоголя он читал так, что после первой же фразы слу­шателями овладевал «несказанный» смех. Не без влияния Станкевича дру­зья полюбили песню из трагедии Хо­мякова «Ермак» и хором распевали:

За туманною горою

Скрыты десять кораблей.

Там вечернею порою

Будет слышен стук мечей.

Злато там, драгие ткани,

Там заморское вино.

Сладко, братцы, после брани

Будет пениться оно...

Эта песня сподвижников Ермака о набегах, пирах и хмельном застолье стала чем-то вроде студенческого гимна словесного отделения в начале 30-х гг. Между тем друзья Станкевича алкогольных напитков совершенно не употребляли. «На сходках, — сви­детельствовал Аксаков, — выпивалось страшное количество чаю и съедалось страшное количество хлеба». А Иван Тургенев устами Лежнёва, одного из героев романа «Рудин», так описывал эти собрания: «Вы представьте, со­шлись человек пять-шесть мальчиков, одна сальная свеча горит, чай подаёт­ся прескверный и сухари к нему ста­рые-престарые; а посмотрели бы вы на все наши лица, послушали бы речи наши! В глазах у каждого восторг, и щёки пылают, и сердце бьётся, и го­ворим мы о Боге, о правде, о будущ­ности человечества, о поэзии... А ночь летит тихо и плавно, как на крыльях. Вот уж и утро сереет, и мы расхо­димся, тронутые, весёлые, честные, трезвые... с какой-то приятной уста­лостью на душе... Помнится, идёшь по пустым улицам, весь умилённый, и даже на звёзды как-то доверчиво гля­дишь, словно они и ближе стали и понятнее...».

В переплетении весёлых вече­ринок и доверительных разговоров возник кружок Станкевича — без ус­тава, без регламента, с откровенной неприязнью к громким фразам и те­атральным эффектам, с желанием простоты и искренности. Авторитет Станкевича сложился сам собой — потому, наверное, что Станкевич ни­когда не стремился во всём первенст­вовать среди друзей. А в государствен­ной системе России времён Николая I господствовала пирамида чинов и рангов. Она предполагала прежде все­го отношения «начальник — под­чинённый». Кружок Станкевича не вписывался в рамки такой системы. Аксаков отмечал, что вообще к лите­ратуре и жизни казённой России в этом кружке выработалось «большею частью отрицательное» отношение. Среди друзей Станкевича современ­ность воспринималась как безвре­менье, как разрыв связи времён. В вос­становлении этой нарушенной связи Станкевич и его единомышленники видели своё призвание, смысл собст­венного существования.

Станкевич стремился увлечь друзей прежде всего немецкой фи­лософией, обещавшей устами наи­более известных своих представите­лей — Канта, Фихте, Шеллинга и Гегеля — объяснить смысл существо­вания всей вселенной, смысл челове­ческой жизни. Новая немецкая фи­лософия утверждала способность человеческого разума познать исти­ну. И только познав истину, считал

390

 

 

 

Станкевич, возможно вступить на путь, ведущий к истинной цели жиз­ни, и указать людям их предназначе­ние, пробудить благородство, при­звать к добру. Вслед за философией, приводящей в порядок хаос чело­веческих познаний, Станкевич со­ветовал заняться историей, дабы перейти от отвлечённости философ­ской теории к познанию конкрет­ной жизни человечества. А затем, со­прикоснувшись с опытом прошлых поколений, начать практическую деятельность на благо общества.

Станкевич стремился следовать этому плану неукоснительно. В тече­ние 1833—1835 гг. он изучал Канта, Шеллинга, Фихте, приступил к Гегелю, потратил много времени на установ­ление в беседах с друзьями тонкостей смысла немецких философских тер­минов. Затем на его столе появились книги по истории: от «отца истории» Геродота до новейших европейских учебников. У Станкевича возникла мысль создать собственный учебник по всеобщей истории для гимназий и воплотить в жизнь почерпнутые им из книг знания. Без их обобщения, как начинал понимать Николай Стан­кевич, дальнейшее продвижение в науке невозможно.

СТАНКЕВИЧ

ПОСЛЕ УНИВЕРСИТЕТА.

ПРЕБЫВАНИЕ ЗА ГРАНИЦЕЙ

Летом 1834 г. Станкевич и несколь­ко его друзей окончили университет с высшим возможным званием «кан­дидата словесных наук». Наступила пора практической деятельности. Он возвратился домой, в Воронежскую губернию, в село Удеревка, и полу­чил должность почётного смотрите­ля Острогожского уездного учили­ща. «Сделать что-нибудь доброе для училища» — вот задача, которую он поставил перед собой. И начинал Станкевич, казалось бы, с малого: он намеревался устранить из учитель­ской практики удары линейкой по рукам, ввести более благородное об­ращение учителей с учениками, про­верить успешность обучения. Но всё же ощущение того, что он пока ещё не добрался до познания истины, влечёт его обратно в Москву, к друзь­ям, к наукам, к истории.

Зимой 1835 г. Станкевич вновь оказался среди друзей. Кружок по­полнился к этому времени замеча­тельными личностями. Среди них выделялись историк Тимофей Гра­новский; отставной прапорщик Ми­хаил Бакунин, поражавший умением не только глубоко вникать в слож­нейшие философские построения, но и чётко объяснять их другим; Виссарион Белинский, мастер пера, уже ставший известным благодаря статье «Литературные мечтания». Кстати, именно Станкевич назвал этого непримиримого критика Не­истовым Виссарионом. Вместе с Бе­линским Станкевич вывел на литера­турную дорогу воронежского поэта Алексея Кольцова. А с лета 1835 г. Станкевич и его друзья разворачива­ют просветительскую деятельность на страницах журнала «Телескоп».

Это были первые шаги по пути к истине, который избрал для себя Станкевич. Перед молодым учёным открывалась блестящая перспектива. Но силы его неожиданно начали убывать. Виной тому оказалась бо­лезнь, вначале непонятная, затем вполне определившаяся — чахотка. Врачи, в первое время успокаивав­шие пациента, всё настоятельнее требовали, чтобы Николай поехал на Кавказ, на минеральные воды, кото­рые тогда считались спасительными для любого больного. Увы! На Кав­казе Станкевичу стало ещё хуже. «Есть Николай Станкевич до 1836 г. и есть после 1836-го», — грустно за­мечал сам больной. Осень 1836 г. Станкевич провёл дома, в Удеревке, и начал собираться за границу. Он надеялся, что курорты Австрии, Гер­мании, Швейцарии, Италии помогут ему справиться с недугом. А кроме того, Николая манил к себе Берлин­ский университет — один из круп­нейших научных центров Европы, где учились в то время его друзья — Неверов и Грановский.

В августе 1837 г. Станкевич по­лучил заграничный паспорт и от­правился в знаменитый лечебными

391

 

 

водами Карлсбад (ныне Карловы Вары в Чехии). Однако притягатель­ная сила Берлинского университета оказалась столь велика, что через три недели лечения на водах, как только его самочувствие несколько улучшилось, Станкевич поехал в Бер­лин к друзьям:

В Берлин! В Берлин! Мне нету мочи!

О, друг, в Берлине — шумны дни!

О, друг, в Берлине — сладки ночи!..

Такие слова записал он в своей кни­жечке для стихов.

С 1 ноября 1837 г. Станкевич окунулся в студенческую жизнь. Он поселился в Берлине у своей замуж­ней сестры Марии Владимировны Фроловой и начал изучать гегелев­скую логику, историю философии, а также новейшую историю. Вновь во­круг Станкевича возник кружок еди­номышленников. Здесь и старые дру­зья — Грановский, Неверов, сюда заезжал Строев, в 1838 г. к кружку присоединился новый студент — Иван Тургенев. В доме супругов Фроловых образовалось подобие са­лона. Полтора года прошли «в тес­ном союзе и живом обмене мыс­лями» между старыми друзьями. Здесь, как прежде в Москве, велись жаркие дискуссии «о Боге, о правде, о будущности человечества». Исто­рика Грановского Станкевич навёл на мысль о необходимости такого преподавания науки о прошлом, ко­торое стало бы служением России настоящего. В письмах на родину Николай не только сообщал новости науки и культуры, но и выступал ар­битром в спорах, возникавших в мо­сковском кругу друзей, которые по-прежнему называли себя кружком Станкевича.

Но болезнь всё чаще даёт о себе знать. Бессилен луч­ший берлинский врач Баре. Он рекомендует пациенту поездку на юг, в Италию. Из Милана, Флоренции, Рима идут письма Станкевича к друзьям, в Берлин и Москву. В них — рассказы о путешест­вии, достопримечательностях, об архитектуре и живописи, тоска

по России, желание мыслить, дейст­вовать, любить...

Летом 1840 г. Станкевич вмес­те со своим приятелем Ефремовым поехал на озеро Комо. По дороге путешественники заночевали в при­дорожной гостинице. Во сне Стан­кевич умер. Смерть наступила неза­метно, и спавший в той же комнате Ефремов обнаружил, что Николай мёртв, только наутро.

Смерть вообще не даёт объяс­нений, вырывая из рядов живущих лучших, — тех, кто, подобно Станке­вичу, как писал Тургенев, «сам о себе не думал, истинно интересовался каждым человеком и, как бы сам того не замечая, увлекал его за собой в область Идеала».

Воплотить в жизнь Идеал Стан­кевич не успел. Но это постарались сделать его друзья — то поколение, которое подготовило Великие ре­формы 60-х гг. Именно к такой дея­тельности, по воспоминаниям Януария Неверова, призывал Станкевич. «Масса русского народа, — говорил он, — остаётся в крепостной зависи­мости и поэтому не может пользо­ваться не только государственными, но и общечеловеческими правами; нет никакого сомнения, что рано или поздно правительство снимет с народа это ярмо, — но и тогда народ не может принять участия в управле­нии общественными делами, потому что для этого требуется известная степень умственного развития, и по­тому прежде всего надлежит желать избавления народа от крепостной зависимости и распространения в среде его умственного развития. По­следняя мера сама собой вызовет и первую, а потому, кто любит Россию, тот прежде всего должен желать рас­пространения в ней образования». Обращаясь к Неверову и Тургеневу, Станкевич взял с них торжественное обещание, что все силы и всю жизнь они посвятят этой высокой цели.

И, наверное, разгадка смысла деятельности, а точнее — всей жиз­ни, Николая Владимировича Стан­кевича в том, что многое из не вы­сказанного, не написанного, не сделанного им было высказано, на­писано и сделано его друзьями.

Н. В. Станкевич.

392

 

 

 

СЛАВЯНОФИЛЫ

Тишина московских переулков... Небольшие уютные особняки. Труд­но представить себе, что именно здесь в 40-х гг. XIX в. кипели споры о судьбах России, «скрещивались шпаги» в словесных поединках, зву­чали страстные речи. Так начина­лась история славянофильства — общественно-политического тече­ния, провозгласившего особый путь развития России, отличный от исто­рических судеб стран Запада.

Как же случилось, что русские дворяне, прежде искавшие истину в масонских ложах и европейских салонах, вдруг увидели её в русской избе и русском мужике? Как про­изошло, что зачитывавшаяся сочине­ниями немецких философов Гегеля и Шеллинга студенческая молодёжь неожиданно занялась всерьёз писа­ниями отцов Церкви, стала изучать русскую историю и собирать рус­ский фольклор? А некоторые бес­компромиссные юноши, как, на­пример, Константин Аксаков, даже сменили европейские цилиндры на мурмолки — старинные русские шап­ки и отрастили бороды.

Внезапность подобной переме­ны вначале несколько удивляла при­выкшее к французской речи дворян­ское общество Москвы. Однако в этом не было ничего необычного, если вспомнить 1812 год, когда про­стой русский мужик разгромил не­победимую армию Наполеона, или движение декабристов с «Русской правдой» и интересом к истории до­петровской Руси и земских соборов.

В первом из знаменитых «Фи­лософических писем» П. Я. Чаадаева, предтечи западничества, написан­ном ещё в 1829 г. и опубликованном в 1836 г., автор сравнивал историю России с историей Запада: «Одино­кие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внес­ли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чём не содей­ствовали движению вперёд челове­ческого разума, а всё, что досталось нам от этого движения, мы исказили». А причиной этого Чаадаев счи­тал принятие Русью христианства из «растленной Византии», отгородив­шейся от Европы в результате цер­ковного раскола — «схизмы». От­рицая величие прошлого России, Чаадаев всё же видел для неё возмож­ность великого будущего.

Многие современники, однако, с ним не соглашались: «История...» Н. М. Карамзина прославляла подви­ги россиян и описывала трудный путь становления государства Рос­сийского. Среди несогласных был и Пушкин, писавший Чаадаеву: «Кля­нусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, ка­кой нам Бог её дал».

В 1842 г. вышла в свет поэма Гоголя «Мёртвые души», воспеваю­щая «бойкую необгонимую» Русь-Тройку: «Русь, куда ж несёшься ты? дай ответ. Не даёт ответа. Чудным звоном заливается колокольчик... ле­тит мимо всё, что ни есть на земле, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государ­ства». Этот «чудный звон» услыхали славянофилы. Они, как и Чаадаев, попытались ответить на вопрос: куда же несётся Русь-Тройка, в чём смысл русской истории и каким путём Рос­сии суждено развиваться дальше? Но пришли они к совсем иным выводам, нежели Чаадаев. Их сочинения яви­лись ответом на потребность ду­ховно постичь прошлое России. Необходимо было остановиться, ог­лядеться, чтобы снова тронуться в путь. Но с кем и куда?

Как и Чаадаев, славянофилы по­нимали всю глубину отличия России от Западной Европы. Но они осозна­вали и то, что большинство образо­ванных русских людей, увлечённых европейской культурой, оставались слепы и глухи к российским древно­стям. «Виновата ли летопись старого русского быта, что её не читают?» — вопрошал А. С. Хомяков, отвечая Чаа­даеву. Славянофилы решили прочесть

393

 

 

И. В. Киреевский. Карандашный набросок современника. 40-е гг. XIX в.

эту летопись. Интерес к истории сла­вянства и славянских народов в это время в Европе и России был очень велик. Отсюда и произошло название «славянофильство», которое означает любовь ко всему славянскому — вере, истории, обычаям, языку, литературе, быту. Но сами славянофилы считали, что это название ошибочно: оно не отражало сущности движения. «Назы­вать нас следовало не славянофилами, а в противоположность западникам скорее туземниками или самобытни­ками», — писал известный славяно­фил А. И. Кошелёв.

Многие славянофилы были глу­боко религиозными людьми. Один из основателей славянофильства, Иван Васильевич Киреевский, с дет­ства чуждый христианству и вос­питанный в духе романтизма и не­мецкой философии, обратился к православию под влиянием жены и её духовника. Кошелёв вспоминал: «В первое время после свадьбы ис­полнение ею наших церковных об­рядов и обычаев неприятно его по­ражало... Она же со своей стороны была ещё скорбнее поражена отсут­ствием в нём веры и полным пре­небрежением всех обычаев Право­славной церкви...». Он предлагал жене читать книги немецких фило­софов вместе. «И когда великие, светлые мысли останавливали их и И. В. Киреевский требовал удивле­ния от жены своей, то она сначала ему отвечала, что эти мысли ей из­вестны из творений Святых Отцов». Киреевский начал читать эти творе­ния. «Неприятно было ему созна­вать, что действительно в Святых Отцах есть многое, чем он восхи­щался в Шеллинге...» В последние годы жизни Киреевский увлечённо работал над изданием творений святых отцов в Оптиной Пустыни. Там он и был похоронен.

Путь И. В. Киреевского, хорошо образованного и глубоко верующего христианина, характерен для интел­лигента-славянофила. Святых отцов в 40-е гг. XIX столетия в славяно­фильских кругах читали многие. Даже западник Герцен вынужден был изучать историю Вселенских собо­ров, чтобы аргументированно вести спор с оппонентами.

ФИЛОСОФСКИЕ

И РЕЛИГИОЗНЫЕ ИДЕИ

А. С. ХОМЯКОВА

Славянофилы оставили после себя немало философских и богословских трудов. Значительная их часть при­надлежит одному из основателей движения и его главному идеологу Алексею Степановичу Хомякову (1804—1860). Его философские ис­кания, посвящённые историческим судьбам русского народа, неразрывно связаны с религией. В православии Хомяков видел чистое, неиспорчен­ное христианство. Если для католи­ков-европейцев характерны индиви­дуализм и вещизм (выражающийся в их внимании к «удобствам жизни», в практичности, логическом складе ума, что способствовало техническо­му прогрессу стран Запада), то право­славным (прежде всего русским) свой­ственно пренебрежение ко всему внешнему; сосредоточенность на внутренней, духовной жизни; стрем­ление постигнуть откровение Бога. Поэтому только православие делает

394

 

 

АЛЕКСЕЙ СТЕПАНОВИЧ ХОМЯКОВ

Русский религиозный философ, писа­тель, поэт, один из основоположников славянофильства Алексей Степанович Хомяков родился в Москве, на Ордын­ке, в старинной дворянской семье.

Он получил превосходное домаш­нее образование и в 1 5 лет уже на­печатал перевод книги «Германия» римского историка Тацита. Он был вольным слушателем Московского университета, в котором выдержал эк­замены на степень кандидата матема­тических наук.

В 18 лет Алексей был определён на службу в армию: сначала в кирасир­ский полк графа Остен-Сакена, а за­тем в лейб-гвардии Конный полк. Но он плохо переносил военную дисцип­лину и неудобства армейской жизни, поэтому вскоре вышел в отставку и уехал за границу. Там Алексей узнал о восстании 14 декабря 1825 г. на Се­натской площади. Ни к каким тайным обществам Хомяков не принадлежал, из всех революций самой несправед­ливой считал революцию военную, а на восстание декабристов смотрел как на плод легкомыслия молодёжи.

До 1826 г. Хомяков жил в Пари­же. Здесь проявились его богатые ху­дожественные дарования. Он усердно занимался живописью, закончил тра­гедию «Ермак», поставленную в Петер­бурге в 1829 г. А. С. Пушкин о ней сказал: «„Ермак" есть картина мозаи­ческая, ненастоящая, есть алмазы, но и много стёкол».

Хомяков путешествовал по Ита­лии и странам Восточной Европы. Про­езжая по землям братьев-славян, Хо­мяков, по его словам, почувствовал единство славянского мира.

По возвращении из-за границы Хомяков с головой окунулся в литера­турную жизнь Москвы, встречался с Пушкиным, Мицкевичем, Баратын­ским, историками Погодиным и Шевырёвым. Его увлекала поэзия. Поэтиче­ские сочинения Хомякова получили признание у читающей публики.

В конце 30-х — начале 40-х гг. он начал писать труды по богословию и философии истории. Наряду с Иваном Киреевским Хомяков стал главным

теоретиком славянофильства. По сути Хомяков — первый независимый рус­ский богослов. Впервые светское лицо осмелилось писать о вере и церковной жизни. Духовная цензура не разреши­ла публиковать на родине богослов­ские труды Хомякова, поэтому они вы­ходили за границей на французском языке. В России их напечатали лишь после смерти автора.

Учение о Церкви Хомяков рас­крывает в форме полемики с западны­ми вероисповеданиями —Латинством и Протестантством. Он совершенно изменяет тон этой полемики. Если раньше православные богословы зани­мали оборонительные позиции в спо­рах с представителями западных вет­вей христианства, то теперь Хомяков смело бросается в наступление, не просто критикует Запад, но предлага­ет своё учение о Церкви. Хомяков ве­рил неизменно, что только в Церкви есть свобода, что сама Церковь и есть свобода, которая осуществляется в со­борности, т. е. в цельности и внутрен­ней полноте Церкви. Свобода же — право человека на выбор между доб­ром и злом. В истинной Церкви рас­крывается подлинная человеческая сущность. Но если Церковь из «сво­бодного и органического единства» превращается в формальное соедине­ние разрозненных элементов, как это произошло, по мнению Хомякова, с за­падными вероисповеданиями, тогда она становится «проводником к неве­рию». Лишь Православная церковь сумела сохранить дух соборности в церковной жизни и в предании, а зна­чит, только она и есть Церковь.

Долгие годы, с 1838 по 1856 г., по настоянию своих друзей Хомяков вёл своеобразный дневник, где запи­сывал мысли о всемирной истории. Эти записки не были предназначены для публикации, однако впоследствии они вошли в собрание сочинений Хомяко­ва, заняв три тома. Гоголь, заехав од­нажды в гости к Хомякову, из любопыт­ства заглянул в его рукопись, и ему бросилось в глаза имя вавилонской ца­рицы Семирамиды, о которой в тот мо­мент писал Алексей Степанович. С тех пор все друзья Хомякова называли эти записки не иначе как «Семирамида». Его записки действительно напоминают «висячие сады Семирамиды»: раз­нообразные факты, экстравагантные мысли и парадоксы объединены в одно целое, составляющее как бы живое тело истории.

По убеждению Хомякова, в ис­тории происходит постоянное про­тивоборство двух начал — свободы и необходимости, духовности и вещест­венности. В соответствии с этим в мире действуют две силы — кушитство и иранство. Кушитство становится источ­ником для религии необходимости, власти естества, магизма. Почти все язычники относятся к кушитам. Иранство же — это основа творящего духа, свободы. Оно находит своё выражение в Ветхом Завете, в брахманизме и в книгах пророка Заратуштры. Христи­анство есть окончательное торжество иранства.

Ужесточение политического ре­жима после 1848 г. коснулось и Хо­мякова. Его труды не публиковались, и он погрузился в работу над своими записками.

Алексей Степанович умер от хо­леры в сентябре 1860 г. и был похо­ронен на кладбище Даниловского мо­настыря в Москве рядом со своей женой, умершей ранее. На их надгроб­ном памятнике были выбиты слова из Нагорной проповеди: «Блаженны ал­чущие и жаждущие правды».

А. С. Хомяков. Фотография А. Бергнера. Москва. 1850 г.

395

 

 

 

возможным построение царства Божьего на земле. Православная ве­ра — высшая ценность, которой об­ладает Россия, и это даёт ей огром­ное преимущество перед зашедшей в тупик западной цивилизацией. И хотя настоящее страны — «мерзость рабства законного» (т. е. крепостни­чества), Россию, по мнению филосо­фа, ожидает великое будущее.

Хомяков первый выдвинул идею соборности — добровольного соеди­нения верующих на основе любви к Богу и друг к другу. Постижение Бо­жественной истины недоступно от­дельному человеку, оно возможно только соборно — например в Церк­ви. Другое проявление соборности Хомяков видел в русской общине, где крестьяне совместно постигали исти­ну и в соответствии с ней строили быт. Церковь и её организацию фило­соф воспринимал как прообраз буду­щего общественного порядка.

Хомяков считал, что элементы истинного православия и соборно­сти сохранились только в народе. Сама же Русская Православная цер­ковь слишком увлеклась формаль­ным исполнением обрядов в ущерб вере. Церковь целиком подчинилась светской власти, хотя должна стоять отдельно от неё; признала божест­венное происхождение самодер­жавия, хотя самодержавную власть монарху вручил народ. Поэтому, как полагал мыслитель, нужно искать, находить и развивать в народе элементы истинного православия. «Наша древность, — писал он, — представляет нам пример и начала всего доброго в жизни частной, в су­допроизводстве, в отношении людей между собой... Нам довольно воскре­сить, уяснить старое, привести его в сознание и жизнь».

Однако Хомяков был согласен с мнением И. В. Киреевского, что нет смысла избавляться искусственно от «даров» Запада, полученных Россией со времён преобразований Петра I. Идеалы новой эпохи могут быть вос­приняты людьми только в том слу­чае, если будут выражены понятным им языком — языком культуры XIX в.

Хомяков был убеждён и в том, что православие нуждается в преобразованиях: его следует привести в соответствие с открытиями и дос­тижениями науки, которые только на первый взгляд опровергают Свя­щенное Писание. Библейские тексты нельзя воспринимать буквально — это не история, а свод «записанных преданий», наделённых высшим ду­ховным смыслом. Их необходимо понимать иносказательно. Новей­шие научные данные отнюдь не сви­детельство того, что истина уже от­крыта, это только шаг на пути к её постижению. И требуются совмест­ные усилия богословов и учёных, чтобы положения Библии не вызы­вали сомнений.

Так Хомяков пытался, воскре­шая начала раннего христианства и облекая его в одежды современно­сти, приблизить православие к идеа­лу, который воспримет всё русское общество. В этом он видел залог ве­ликой духовной будущности России.

ФИЛОСОФИЯ

И. В. КИРЕЕВСКОГО

Философское учение выдающегося мыслителя XIX в. Ивана Васильеви­ча Киреевского (1806—1856), дру­гого основателя славянофильства, во многом перекликается со взгля­дами Хомякова. Киреевский создал «философию верующего разума», основу которой составляет учение о «цельной личности».

Подобно Хомякову, Киреевский считал, что особый путь, по которо­му Россия идёт из прошлого в буду­щее, определяется православием. Рационализм, проникнувший в хри­стианство из Древнего Рима, привёл к тому, что богословы Католичес­кой церкви привыкли постигать ис­тины не путём веры, а с помощью логических рассуждений. Наконец и в бытие Бога стали не верить, а доказывать его посредством умозак­лючений. С тех пор в католичестве, как полагал Иван Васильевич, разум и вера (по-прежнему единые в пра­вославии) разделились и преврати­лись в понятия, имеющие противо­положное значение.

396

 

 

 

Личность, у которой разум и вера пребывают в согласии, Киреев­ский называл цельной. Такая лич­ность обладает особым «зрячим ра­зумом». Он позволяет ей постигать истины, недоступные ограниченно­му логическому мышлению, которое не способно выйти за свои пределы. Рациональный ум, постигая действи­тельность, лишь дробит её на части, но при этом исчезает целое, так и не понятое, уничтожается и нравствен­ность. Поэтому он может принести человеку вред.

Цельная же личность не «пони­мает» реальность, а «приобщается» к ней. Это такой процесс, когда че­ловек всем существом входит в по­знание, когда «все отдельные силы сливаются в одно живое и цельное зрение ума». По Киреевскому, при­общиться к реальности дано только верующему мышлению. «Главный ха­рактер верующего мышления заклю­чается в стремлении собрать все от­дельные части души в одну силу, отыскать то внутреннее средоточие бытия, где разум, воля, и чувство, и совесть... сливаются в одно живое единство, и таким образом восста­навливается... личность человека в её первозданной неделимости».

На Западе, как считал И. В. Ки­реевский, разъединение духа и мыш­ления зашло так далеко, что их гар­мония уже недостижима. Однако русский человек благодаря своей вере сохранил то «равновесие внут­ренней жизни», которое отличает даже простые его поступки. Ки­реевский утверждал, что русским людям присущ особый склад ума, стремящийся к цельности. Он про­никнут «памятью об отношении всего временного к вечному, чело­веческого к обожествлённому», и это может стать основой идеаль­ного общества.

СЛАВЯНОФИЛЫ

И ИСТОРИЯ РОССИИ

Безусловно, более всего славянофи­лов привлекала история. Все они в той или иной степени занимались

исследованием как русской, так и всемирной истории. Хотя славяно­филы не были профессиональными историками, своими сочинениями они оказали глубокое влияние на изучение истории в России. Их ин­тересовали темы, прежде обойдён­ные вниманием историков. Славяно­филы писали о народном вече в Древней Руси, земских соборах, Рус­ской церкви, русской культуре. В центре их внимания всегда оказыва­лись Петровские преобразования — роковое событие в русской истории.

Пётр I, преклонявшийся перед европейской просвещённостью, на­рушил традиции Древней Руси. С точки зрения славянофилов, до Петра Русь развивалась естественно и гармонично; она «не знала ни же­лезного разграничения неподвиж­ных сословий, ни стеснительных для одного преимуществ другого, ни ис­текающей оттуда политической и нравственной борьбы, ни сословно­го презрения, ни сословной нена­висти... И князья, и бояре, и духовен­ство, и народ, и дружина княжеская, и дружины боярские, и дружины го­родские, и дружина земская — все классы и виды населения были про­никнуты одним духом, одними убеж­дениями и понятиями, одинакою потребностью общего блага». Пет­ровские преобразования, новая ев­ропейская культура глубоко рас­кололи прежнее общество. Народ (крестьянство) сохранил древние традиции русской жизни и культуры, полагали славянофилы. Высшее об­щество (дворянство и чиновничест­во) во всём стремилось подражать Европе, но усвоило лишь внешние формы культуры, не осмыслив её внутренней сущности.

Славянофилов обвиняли в том, что они хотят возвратиться к старо­му, отсталому укладу жизни. Одна­ко менее всего славянофилы жела­ли бы простого восстановления прежних учреждений или форм быта. Они не идеализировали про­шлое и ясно видели все его мрачные стороны — в частности такие черты жизни христианской Руси, как час­тый голод, убийства в борьбе за власть, бесконечные междоусобные

397

 

 

войны князей, которые «без стыда и совести опустошали её мечом, ог­нём и разбоем союзников, магоме­тан и язычников». Не отвергали они и достижений Европы. Усвоить дух народный, ухватить его сущность, а не форму — в этом видели они за­дачу. «Если с дороги сбились, пер­вая задача — воротиться на доро­гу», — писал Хомяков.

Не все славянофилы принима­ли общественный строй допетров­ской Руси. И. С. Аксаков, например, писал: «Я занимался целый год чте­нием грамот и актов, и это чтение заставило меня разочароваться в древней Руси, разлюбить её и убе­диться, что не выработала она и не хранит в себе начал, способных воз­родить Россию к новой жизни... Ко­гда я занимался чтением грамот в одно время с братом (К. С. Аксако­вым. — Прим. ред.), но в разных ком­натах, то одна и та же грамота про­изводила на нас обоих разное впечатление, и мы вечно спорили; он — восхищаясь древнею Русью, я — нападал на неё...». Недостатки старого общества славянофилы были склонны объяснять проникновением польско­го и литовского влияния.

Славянофилы пытались опреде­лить место и роль России в судьбах всего мира. Для этого Хомяков, в ча­стности, создал концепцию мировой истории, изложенную им в книге «Записки по всемирной истории». Историю он объяснял как борьбу ве­щественного и духовного начал, свойственных в разные времена раз­личным народам и странам, напри­мер Риму и Греции.

Исторические памятники Древ­ней Руси были одновременно па­мятниками литературными. В них славянофилы видели свидетельство великого прошлого и залог велико­го будущего России: «Есть ли у кого из народов Европы, кроме шотланд­цев, подобные нашим легенды и пес­ни?.. У какого христианского народа есть Нестор? У кого из народов есть столько ума в пословицах? А посло­вицы не есть ли плод пышной дав­ней народной жизни?». Современная им русская литература во многом не удовлетворяла славянофилов, о чём свидетельствуют их критические статьи. Они не сумели оценить ге­ний своего современника — Пушки­на (К. С. Аксаков считал его лишь подражателем). Зато их внимание привлёк Гоголь. Его поэму «Мёртвые души» тот же Аксаков сравнивал с «Илиадой» Гомера.

Одними из первых славянофи­лы начали изучать русский фольк­лор. И. В. Киреевский и Н. М. Языков ездили собирать русские былины и сказки, издавали сборники русских песен. Кошелёв отмечал в «Запис­ках»: «Мы вовсе не желали воскре­сить Древнюю Русь, не ставили на пьедестал крестьянина, не поклоня­лись ему и отнюдь не имели в виду себя и других в него преобразовы­вать. Всё это клеветы, ни на чём не основанные, но в этом первобыт­ном русском человеке мы искали, что именно соответственно русско­му человеку, в чём он нуждается и что следует ему развивать. Вот по­чему мы так дорожили собиранием народных песен и сказок, узнавани­ем народных обычаев, поверий, по­словиц и прочее».

Редко кто из славянофилов не писал стихов, составивших затем целые тома. Иногда в стихах они за­щищали собственные взгляды. В своём стихотворении «К ненашим»

И. В. Киреевский. Цинкография.

398

 

 

Языков выразил своё отношение к оппонентам-западникам:

Не любо вам святое дело

И слава нашей старины;

В вас не живёт, в вас помертвело

Родное чувство...

ПОЛИТИЧЕСКИЕ

ВЗГЛЯДЫ СЛАВЯНОФИЛОВ

А. И. Герцен называл стихотворение Языкова «К ненашим» «доносом в сти­хах». Вряд ли это справедливо, просто поэзия и политика слишком часто соседствовали в творчестве славя­нофилов. Хотя многие из них (в пер­вую очередь Хомяков) стремились уйти от всякой политической деятель­ности, тем не менее время от времени их обвиняли в антиправительствен­ной пропаганде. Слишком вольными и далёкими от официальной идеоло­гии были их рассуждения. Уязвлён­ные, они бросались доказывать свою благонамеренность. В чём же при­чина подобного отношения? Поли­тические взгляды славянофилов — идеалистов, интеллектуалов своего времени — слишком сложно было точно определить. Некоторые их оп­поненты расценивали политическую теорию славянофильства как ре­акционную, другие — как либераль­ную, третьи — как анархистскую. Но в конечном счёте ни одно из этих определений не верно. Можно отне­сти взгляды славянофилов к утопи­ческим. Но утопична чуть ли не вся­кая политическая теория. В XX в. многие мыслители именовали тео­рию славянофилов просто нацио­нальной русской.

Все славянофилы были монар­хистами, все они не принимали ре­волюцию. По их мнению, революция может произойти в России только в том случае, если страна встанет на западный путь развития. В основе же него лежит римское право — юриди­ческие начала, которые не были из­вестны на Руси и не отвечают рус­скому национальному характеру и идеалам. Праву славянофилы проти­вопоставляли нравственность русского крестьянского мира, общины. Эта нелюбовь русского человека к правовой практике Запада стала да­же объектом пародии:

По причинам историческим

Мы совсем не снабжены

Здравым смыслом юридическим,

Сим исчадьем сатаны.

Но неприятие Запада и революции отнюдь не означало, что славяно­филам всё было по душе в совре­менной им России, которая, по словам Хомякова, «в судах черна не­правдой чёрной и игом рабства клеймена». Если «сила власти» в стране должна была принадлежать царю, то «сила мнения — народу». В старину эта «сила мнения» выра­жалась в земских соборах. Хотя сла­вянофилы и мечтали о созыве по­добного собора в России, они всё же хорошо понимали: в царствова­ние Николая I собору не бывать. Поэтому Хомяков предложил внача­ле «осторожным действием» пробу­дить общество «от умственной апа­тии». Он писал: «Внутренняя задача русской земли есть появление об­щества христианского, православ­ного, скреплённого в своей вер­шине законом живого единства и стоящего на твёрдых основах об­щины и семьи».

Воспитывать общество и даже правительство в духе русского на­ционального идеала для славянофи­лов было самой важной задачей. Для этого они использовали не только мо­сковские гостиные, но и печатное слово. Их статьи публиковались в «Москвитянине» М. П. Погодина, «Мо­сковских сборниках». Но иметь свой собственный печатный орган славя­нофилам не позволялось. Уже в самом зарождении их кружка правительство усматривало угрозу своему авторите­ту. Славянофилы постоянно обвиняли русское самодержавие в том, что оно вносит в Россию чуждый ей немецкий дух. Не принимали они ни бюрокра­тической николаевской системы, ни насильственных методов управления страной. Славянофилы были принци­пиальными противниками всякого насилия, в частности смертной казни.

399

 

 

Они выступали за свободу совести, слова, печати. Всего этого оказалось достаточно, для того чтобы вызвать недовольство правительства.

Москва стала центром оппо­зиционного направления. «Славяне, москвичи, вообще люди, носящие мурмолки, сделались для одних пред­метом страха и ненависти, для дру­гих — предметом насмешек», — писал известный славянофил Ю. Ф. Сама­рин. Их обвиняли в создании тайного политического общества и даже за­говора. В 1847 г. был арестован воз­вратившийся из-за границы член сла­вянофильского кружка Ф. В. Чижов. Его подозревали в заговоре в пользу австрийских славян против Габсбур­гов, правящего дома Австрийской империи, но за недостатком улик освободили.

В 1849 г. в III Отделении были допрошены Ю. Ф. Самарин и И. С. Ак­саков. Их обвиняли в том, что они настраивали общественное мнение против правительства, готовили новое «14 декабря». Николай I боялся, что мысль о немецком характере само­державия, предающего национальные интересы, дойдёт до народа и это бу­дет иметь ужасные последствия. Сла­вянофилы настойчиво опровергали такие обвинения и доказывали свою благонадёжность, тем не менее они оставались под надзором полиции

вплоть до 1857 г. Они не могли быть ни издателями, ни чиновниками. Им запрещалось носить национальную русскую одежду и отпускать бороды. В 1855 г. славянофилам нако­нец разрешили выпускать журнал «Русская беседа», а затем и другие издания («Молва», «Парус», «Сель­ское благоустройство», «День»), Од­нако придирки цензуры вскоре вынудили их отказаться от изда­тельской деятельности.

Поздний славянофил

философ

Н. Н. Страхов.

Гравюра. 1888 г.

ЗАПИСКА К. С. АКСАКОВА «О ВНУТРЕННЕМ СОСТОЯНИИ РОССИИ»

Гонимая политическая мысль сла­вянофилов отражалась не только в статьях, но и в различных записках, адресованных императору и его ближайшему окружению. Особенно много их появилось в 1855 г., после смерти Николая I. Это было время общественного подъёма, надежд, «умственной весны». Главным теоре­тиком славянофильства стал Кон­стантин Сергеевич Аксаков (1817— 1860), В записке «О внутреннем состоянии России» он изложил тео-

Сочинения

Ю. Ф. Самарина.

Том 5. 1880 г.

400

 

 

рию «Земли и Государства», стремясь доказать изначальную «негосударст­венность» русского народа, чуждого западным революционным идеям, незыблемость основ самодержавной власти в России. Народ в сущности не интересуется политикой; он дума­ет лишь о спасении души. Поэтому не следует бояться его и лишать раз­личных свобод. Напротив, необходи­мо дать ему возможность выразить своё мнение, а для этого созвать зем­ский собор. В официальных кругах сочли подобные идеи абсурдными.

СЛАВЯНОФИЛЫ

И «КРЕСТЬЯНСКИЙ ВОПРОС»

Под простым народом Аксаков пони­мал прежде всего крестьянство. Славя­нофилы считали необходимым изме­нить его положение. В печати они агитировали за отмену крепостного права. Судьба предоставила им случай попытаться применить свои теории на практике и непосредственно участ­вовать в подготовке и проведении Ве­ликой реформы — в освобождении крестьян. Славянофилы надеялись создать в России справедливое обще­ство, «христианское и православное». Зародышем этого будущего идеаль­ного общества должна была стать рус­ская крестьянская община, оберегаю­щая Россию от революции.

Однако судьба сыграла с ними злую шутку, далеко разведя славя­нофилов-теоретиков и славянофи­лов-практиков. И. В. Киреевский, на­пример, считал немедленную отмену крепостного права преждевременной. Но его товарищи по кружку рвались к активной деятельности на благо об­щества в обновлённой России. Уди­вительна почти что радость в среде славянофилов по поводу военных по­ражений России в Крымской войне и падения Севастополя. Многие из них надеялись, что столь наглядное свиде­тельство «гнили правительственной системы» расчистит дорогу для но­вого государства и общества. Увы, их упования не сбылись. Выдающийся консервативный философ Констан­тин Леонтьев впоследствии упрекал

Философ

К. Н. Леонтьев.

славянофилов в излишней либераль­ности и прекраснодушии.

Корифеи славянофильства (А. С. Хомяков, И. В. Киреевский, К. С. Аксаков) не дожили до освобож­дения крестьян. Здесь можно было бы закрыть главу истории России под на­званием «Славянофильство», так как дальнейшее развитие этого движения не оправдало надежд его основателей. Славянофилы-практики (А. И. Кошелёв, Ю. Ф. Самарин, В. А. Черкасский) в губернских комитетах и Редакцион­ных комиссиях вырабатывали основ­ные положения Манифеста 19 фев­раля 1861 г. (см. раздел «Великие реформы»). Они ставили перед собой задачу — не допустить освобождения крестьян без земельных наделов: это привело бы к появлению пролета­риата. Но их усилия только отчасти увенчались успехом — удалось дос­тигнуть лишь непоследовательного компромисса между интересами по­мещиков и крестьян (см. статью «От­мена крепостного права»). Поэтому И. С. Аксаков назвал Манифест 19 фев­раля 1861 г. детищем российского бю­рократизма. Славянофилы-практики, не соглашаясь с ним, продолжали ра­ботать в различных правительствен­ных учреждениях.

401

 

 

ВОЗЗРЕНИЯ И. С. АКСАКОВА

После смерти старших славянофилов Иван Сергеевич Аксаков (1823—1886) стал главным теоретиком этого посте­пенно распадавшегося движения.

Ещё в 50-е гг. XIX в. он начал ра­ботать над теорией «Общества», ко­торую в пореформенный период удачно объединил с теорией «Земли и Государства» своего брата Кон­стантина. Новая теория получила быстрое и безоговорочное призна­ние у всех славянофилов.

Общество Ивана Аксакова пред­ставляет собой некую прослойку между правительством и Землёй, действующую в интересах послед­ней. Общество бессословно; пи­тает его народ, поставляя лучших людей, объединённых высокой об­разованностью и просвещённостью. В Обществе разрабатываются идеи, определяющие развитие России. По­этому оно по природе своей про­грессивно. Его орудием является свободное слово, преимущественно печатное, с помощью которого Об­щество воздействует на власть.

По мнению Аксакова, Общество в России существовало не всегда. Его

возникновение он относил ко вре­мени Петра I. В допетровской Рос­сии слабая и неустроенная Земля нуждалась в сильной руке само­держца. И народ передал ему всю власть с тем, чтобы монарх «устраи­вал Землю» и защищал её. Но кроме того, народ наделил его правом «са­модержавной инициативы» в деле «устроения Земли». Однако, по­скольку Общества не было, «са­модержавная инициатива», не встре­чая отпора, быстро «привела Россию к катастрофе Петра». Но та же «ката­строфа» пробудила самосознание парода и вызвала к жизни Общество, которое стало противодействовать «самодержавной инициативе».

Многие мысли Аксакова и в XX столетии звучат актуально. Обще­ство, по его мнению, должно изба­вить страну от сословных противо­речий и конфликтов. Славянофилы видели, как быстро падает в поре­форменной России политическое значение дворянства. Аксаков, дворя­нин, как и все славянофилы, пони­мал, что вскоре место помещика в политике займёт русский купец-ка­питалист. Сначала он идеализировал купечество, стремясь привлечь его к созданию нового Общества. Но ре­альная жизнь разительно отличалась от идиллических картин.

Скоро Аксаков разочаровался в том новом Обществе, которое хотел создать. Коррупция и власть денег ох­ватили все сословия. Лишь простой народ по-прежнему хранил нацио­нальные и нравственные традиции, оставаясь истинной опорой самодер­жавия. Но он же больше всего и стра­дал от гнёта «петербургской бюрок­ратии». В 60—70-е гг. славянофилы Кошелёв, Самарин, Аксаков резко кри­тиковали её, так как она откровенно пренебрегала народными интересами: «Русские мужики имеют обыкновение посылать к царю ходоков в случае уг­нетения их местными властями. Ходо­ков этих участь известна: в Петербур­ге их высекут в полиции и отсылают назад, не выслушав, иногда с ведома, иногда без ведома государя».

* * *

В 60-е гг. XIX в. славянофильский кру­жок распался. Поводом для этого по-

В. Тропинин.

Портрет

Ю. Ф. Самарина.

402

 

 

служили различия во взглядах на судь­бы Польши. Поляки восстали против власти России, и всё русское общест­во было расколото на тех, кто желал им свободы, и решительных сторон­ников борьбы с бунтовщиками.

Былое единство осталось в про­шлом. Многие славянофилы превра­тились в либералов и считали, что задача воспитания общества в на­циональном духе ими уже выполне­на. Лишь И. С. Аксаков в газете «Русь» до самой смерти пытался отстаивать высокие идеалы времён расцвета славянофильского движения. Имен­но в этой газете в 80-е гг. начал свою публицистическую деятельность фи­лософ Владимир Соловьёв — представитель нового поколения русских мыслителей.

Славянофилы оказали глубокое воздействие на развитие русской об­щественной мысли. Уже в 60-х гг. Герцен, отбросив былые разногла­сия, вторил славянофилам в оценке Запада и роли русского самодержавия в подавлении национального чувства: «Мы увидели, что лишены всего, начиная с платья и бороды. Нас приучили презирать собствен­ную свою мать и насмехаться над своим родительским очагом».

Славянофильство было явлением очень сложным. Его представители стремились доказать ценность само­бытного исторического пути России. Можно полемизировать со славяно­филами, считать их бесполезными ро­мантиками, но нельзя не признавать их огромного вклада в развитие рус­ской мысли и культуры. Внимание к творчеству славянофилов не исчезло и в XX столетии. Все, кто интересует­ся Россией и её историей, непремен­но обращаются к этому источнику. Спор о культурном своеобразии Рос­сии не окончен, и до сих пор книги и статьи славянофилов — этих «об­разованнейших, благороднейших и даровитейших людей» — помогают разобраться в сложных явлениях ок­ружающей нас жизни.

БРАТЬЯ АКСАКОВЫ

Стремление соответствовать высоко­му христианскому идеалу и проповедь этого идеала в обществе были глав­ным содержанием жизни Аксаковых. Христианский идеал редко становил­ся смыслом жизни в XIX в. Он был бо­лее присущ русскому Средневековью. Высокая духовная жизнь в средневе­ковой Руси встречалась не только в монастырях, ей находилось место и в миру. Это был подвиг воина и подвиг гражданина — служить общественно­му благу, положить душу «за други своя». Таковы судьбы братьев Аксако­вых: их жизнь, внешне не богатая зна­чительными событиями, отличалась глубокими и напряжёнными духовны­ми поисками.

Братья были очень разными людьми и по характеру, и по склон­ностям, и по направлению общест­венной деятельности... Но имелось у них и нечто общее. Это общее восходило к семейной обстановке в доме их отца — известного писателя Сергея Тимофеевича Аксакова.

2 июня 1816 г. С. Т. Аксаков об­венчался в церкви Симеона Столп­ника с дочерью екатерининского ге­нерал-майора Ольгой Семёновной Заплатиной (матерью её была плен­ная турчанка) и уехал в своё за­волжское имение — деревню Ново-Аксаково Бугурусланского уезда Оренбургской губернии. Там 29 мар­та 1817 г. родился его первенец — Константин. Отец настолько привя­зался к ребёнку, что заменял ему няню. За всю свою жизнь Констан­тин только один раз расстался с от­цом — всего на пять месяцев. По сви­детельству брата Ивана, Константин был весь в мать — женщину, «испол­ненную самых героических и пат­риотических стремлений». Иван Аксаков писал о ней: «Неумолимость

403

 

 

 

долга, целомудренность... отвраще­ние от всего грязного, сального, не­чистого, суровое пренебрежение ко всякому комфорту, правдивость, презрение к удовольствиям и за­бавам, чистосердечие, строгость к себе и ко всякой человеческой сла­бости, негодование, резкость суда, при этом пылкость и живость души, любовь к поэзии, стремление ко все­му возвышенному, отсутствие всякой пошлости, всякой претензии — вот отличительные свойства этой заме­чательной женщины». Она чрезвы­чайно любила всё русское — русские обычаи, русскую природу, русскую кухню и старалась привить эту лю­бовь детям. В четыре года Констан­тин выучился читать (его первой книгой была «История Трои» 1747 г. издания) и с тех пор предпочитал исторические сочинения и произве­дения русских поэтов — Хераскова, Княжнина, Ломоносова. Мать воспи­тывала его, например, на таких стро­ках И. И. Дмитриева:

Москва, России дочь любима,

Где равную тебе сыскать!

В августе 1826 г. Аксаковы перееха­ли в Москву, где Сергей Тимофее­вич вскоре получил место цензора. С тех пор с Москвой они не расставались, выезжая на лето в пригород­ные имения (с 1843 г. — неизмен­но в Абрамцево).

В доме Аксаковых на «суббо­тах» собирались друзья — выдающи­еся учёные и литераторы: Н. Ф. Пав­лов, Н. И. Надеждин, М. П. Погодин, С. П. Шевырёв, М. А. Дмитриев. Друзь­ями Аксаковых были Н. В. Гоголь и знаменитый актёр М. С. Щепкин. Дети обычно находились в обществе роди­телей, старших, жили их жизнью и разделяли их интересы. В доме гос­подствовало «русское направление». Даже детские игры, которые придумы­вал Константин, были исполнены пат­риотизма: разыгрывались сцены из «Истории» Карамзина, изображались сухопутные или морские сражения, где обязательно побеждали русские. На иностранных языках в семье не го­ворили, а полученные письма, на­писанные по-французски, Констан­тин торжественно прокалывал, хотя С. Т. Аксаков и считал это глупым. Ор­ганизатором и руководителем такого семейного уклада стал Константин. Здесь царили полное взаимопонима­ние, доверие и особая атмосфера ду­ховной близости. И. С. Аксаков вспо­минал, что начиная с детских лет получал от отца письма, в которых тот неизменно обращался к нему: «Мой сын и друг».

КОНСТАНТИН АКСАКОВ

В 1832 г. Константин Сергеевич Ак­саков поступил в Московский уни­верситет на словесное отделение. Тогда же он увлёкся поэтическим творчеством и философией Гегеля. Философию эту он старался приспо­собить для доказательства превос­ходства любимых им древнерусских начал в истории. В 1838 г. молодой учёный предпринял короткое путе­шествие по Западной Европе, кото­рое лишь укрепило его во мнении, что Европа уже исчерпала себя, Рос­сии же принадлежит великое бу­дущее. В 1839 г. К. Аксаков позна­комился с Ю. Ф. Самариным (они вместе готовились к экзаменам на степень магистра), а вскоре и с А. С. Хомяковым. Начал складываться

И. Крамской.

Портрет

С. Т. Аксакова.

1878 г.

404

 

 

славянофильский кружок (его соб­рания проходили в доме Аксаковых). Тогда же определилось особое место К. Аксакова в этом кружке. Своеоб­разные взгляды Аксакова на Россию и сё историю нередко становились причиной споров среди славяно­филов. Если А. С. Хомяков и И. В. Ки­реевский считали, что в основе рус­ского пути лежат сохранённые в неприкосновенности догматы веры и чистота православия, то К. Аксаков отстаивал уникальность истории России вообще, каждый её факт он воспринимал с восторгом. Правосла­вие было у него подчинено народно­сти, он буквально обожествлял рус­ский народ, его историю и быт.

Истоки русской народной жиз­ни К. Аксаков искал прежде всего в русском языке. С детства он увле­кался филологией. Его диссертация на степень магистра, защищённая в 1847 г., была посвящена значению Ломоносова в истории русской ли­тературы и русского языка. Аксаков считал Ломоносова создателем но­вого русского литературного языка, соединившего в себе народный раз­говорный язык с высокой духовно­стью языка церковнославянского. Влияние Ломоносова на последую­щую русскую литературу было ог­ромным: именно он ввёл русский язык в систему европейских языков, благодаря его усилиям стали воз­можны поэтические достижения Державина, Жуковского, Пушкина. До конца жизни К. Аксаков работал над большим сочинением «Опыт русской грамматики», которое так и осталось неоконченным. Он утвер­ждал, что со времён Петра I над рус­ским языком господствует теснящее его «иностранное иго», и оно иско­веркало язык до неузнаваемости. Очистить, освободить русский язык от этого ига Аксаков полагал делом своей жизни и труда. «Сущность, разум, дух русского языка — сво­бода» — этот тезис был главным в его теории.

Много внимания в своих исто­рических работах он уделял зем­ским соборам и крестьянству. Резко и страстно полемизировал Аксаков с историками-западниками, главным образом с Сергеем Михайлови­чем Соловьёвым. Особенно рас­ходились взгляды Соловьёва и Акса­кова на «Петербургский период» русской истории. Именно тогда, полагал К, Аксаков, Государство разорвало союз с Землёй и изменило ей. И всё же он верил, что насиль­ственный и чуждый Руси «Петер­бургский период» скоро сменится эпохой возрождения русских начал, русской самобытности, русской мысли. Именно поэтому К. Акса­ков приступил к созданию «Русской истории для детей», из которой

К. С. Аксаков. Литография середины XIX в.

ЗЕМЛЯ И ГОСУДАРСТВО В СОЧИНЕНИЯХ КОНСТАНТИНА АКСАКОВА

Основой древнерусской жизни, согласно взглядам Константина Ак­сакова, была община, состоявшая из отдельных семей. Совокупность общин — «Земля» — первоначально управлялась внутренними «нрав­ственными законами» и обычаями (общим мнением). Но опасность нападения внешних врагов заставила Землю прибегнуть к помощи Го­сударства (к призванию варягов). Объединение Земли и Государства совершилось мирным путём, безо всякого насилия, характерного для истории Западной Европы. Русь, по мнению Аксакова, вообще не зна­ла завоеваний. Государство было создано добровольным «призвани­ем» власти. Поэтому не вражда, а мир и согласие сопровождали всю историю Руси. Аксаков ничего не писал о княжеских междоусобицах, раздиравших Древнюю Русь. Возможно, считал, что это не относится к Земле. Вообще русская история в его понимании олицетворяла сво­боду, в то время как история Запада — насилие.

405

 

 

 

Не один раз прави­тельство императора Николая I (устами министра народного просвещения графа С. С. Уварова) объявляло свой лозунг: православие, самодержавие, народность. Эти же слова могли быть и лозунгом славянофи­лов, ибо указывали на те основы самобытного русского порядка, церковного, полити­ческого и обществен­ного, выяснение которых составляло задачу славянофилов. Но славянофилы понимали эти основы иначе, чем предста­вители «официальной народности». Для последних слова «православие» и «самодержавие» означали тот порядок, который существовал в современности: славянофилы же идеал православия и самодержавия видели в московской эпохе, где церковь им казалась независимой от государства носительницей соборного начала, а государство пред­ставлялось «зем­ским», в котором принадлежала, по словам К. Акса­кова, «правительству сила власти, земле — сила мнения».

(Из книги

С. Ф. Платонова

«Сочинения

по русской

истории».)

маленькие россияне получили бы представление об истинной исто­рии их отчизны. Труд этот, как и многие другие его начинания, не был завершён.

Свои представления об исто­рии К. Аксаков переносил в текущую русскую жизнь и политику. В 1855 г. он составил записку «О внутреннем состоянии России», где развивал те же мысли о Земле и Государстве, что и в исторических статьях. Он убеж­дал нового царя Александра II пре­доставить Русской земле свободу, так как русский человек никогда не по­сягнёт на основы государственной власти и самодержавия. Русский че­ловек — негосударственный, все его интересы лежат в высшей духовной области. Впервые записка была опуб­ликована лишь в 1881 г. в газете И. Аксакова «Русь».

Эпоха Великих реформ откры­ла новую грань таланта К. Аксакова: он выступил как публицист — автор злободневных статей в газете «Мол­ва», которую негласно редактиро­вал. Широкую известность приоб­рела его статья «Публика — народ. Опыт синонимов». В ней Аксаков беспощадно разоблачал современ­ное дворянское общество — полу­образованное, презирающее род­ной язык и культуру. Дворянству — публике — он противопоставлял не­образованный народ: «В публике грязь в золоте, в народе золото в грязи». За эту статью официально­му редактору «Молвы» объявили строгий выговор.

К. Аксаков, как и Хомяков, был поистине энциклопедически обра­зованным человеком. В 40—50-е гг. он известен и как поэт, и как драма­тург. В стихах он описывал главным образом природу и сходные с её пе­ременами «движения души». Впо­следствии Аксаков отдал дань и пуб­лицистическим стихам.

Сильней всего великий глас народа, Пред ним твои все вопли замолчат!

Однако большого поэтического дара у Константина Сергеевича не обна­ружилось. Ему плохо давалась лири­ка, он предпочитал эпическую форму. Недаром К. Аксаков был в таком восторге от русских былин.

Аксаков приобрёл известность и как оригинальный литературный кри­тик. Например, причиной его ссоры с В. Г. Белинским (они подружились ещё в Московском университете) ста­ли разногласия по поводу оценки поэ­мы Гоголя «Мёртвые души». К. Аксаков сравнивал это сочинение с поэмами Гомера, древними русскими песнями и былинами. Критический отзыв Бе­линского о брошюре Аксакова, посвящённой произведению Гоголя, Кон­стантин Сергеевич назвал «подлым ругательством» в свой адрес и никогда больше не встречался с бывшим дру­гом. Вообще К. Аксаков во многом напоминал Белинского ригоризмом (от лат. rigor — «твёрдость», «стро­гость») и страстностью. Любовь к рус­скому народу выражалась у него са­мым вещественным образом — он носил русскую одежду, которую снял лишь в 1849 г. по особому предписа­нию III Отделения и никогда уже больше не надевал. Сергей Тимофе­евич же, пользуясь преимуществом возраста, ходил в своём зипуне до са­мой смерти.

Белинский упрекал Константи­на Сергеевича в юношеской мечта­тельности и восторженности. Однаж­ды Константин писал брату Ивану: «Я дожил до 27 лет, но я слышу, что во мне ещё не умирает смеющееся дитя... мне кажется, я не могу себе представить, чтобы я вырос... я толь­ко надел возраст, как бы платье боль­шого человека». Иван Аксаков часто укорял Константина за недостаточ­ное знание жизни, нежелание слу­жить, путешествовать по России. Эту странность отмечали все знавшие К. Аксакова. «Только в своём семейст­ве, окружённый нежною, родною за­ботливостью, может он существовать и находить отраду», — писал С. Т. Ак­саков сыну Ивану. Константин отли­чался могучим телосложением, но тоска по умершему в 1859 г. отцу в течение нескольких месяцев свела его в могилу. 7 декабря 1860 г. он скончался на греческом острове Занте от внезапно открывшейся ча­хотки. Перед смертью Константин Аксаков поразил греческого священ-

406

 

 

 

ника, который исповедовал его, сво­им высоким христианским духом. «Праведник умер», — говорил тот. Иван Аксаков писал тогда: «Смерть Хомякова и брата произвела сильное впечатление... в России. Все едино­гласно преклонялись перед ними с уважением».

 

ИВАН АКСАКОВ

Иван Аксаков был на шесть лет моло­же Константина — родился 26 сентяб­ря 1823 г. Он получил такое же до­машнее воспитание, как и старший брат, но натуры и характеры их силь­но различались. Иван рос замкнутым, углублённым в свой внутренний мир ребёнком. В отличие от «маленького оратора» Константина он был молча­лив, но на бумаге излагал свои мысли превосходно. «Иван будет великий пи­сатель», — говорил отец. Но судьба готовила ему совсем другое поприще. В 1838 г. он поступил в Учили­ще правоведения в Петербурге — городе, который так не любил его брат. Младший Аксаков стремился к практической деятельности, хотел принести пользу отечеству ревност­ной службой. Светская жизнь, сует­ная и пустая, не привлекала его. На­чав службу в сенате, Аксаков вскоре был назначен товарищем председа­теля Калужской уголовной палаты, а затем переведён в Министерство внутренних дел. Служба дала И. Ак­сакову возможность изъездить поч­ти всю Россию, узнать жизнь раз­личных слоёв общества изнутри. Но увиденное его не радовало — на­против, повергало в отчаяние: «Пра­во, как заглянешь в нутро России, так душу обхватывает чувство без­надёжности!». Он не мог, как Кон­стантин, жить в мире отвлечённых идей и быть верным «принципу». Поэтому между ним и родными не­редко возникали разногласия: «Ах, как тяжело, как невыносимо тяжело порою жить в России, в этой воню­чей среде грязи, пошлости, лжи, об­манов, злоупотреблений, добрых малых мерзавцев, хлебосолов-взя­точников, гостеприимных плутов — отцов и благодетелей взяточников!..

Вы ко всему этому относитесь от­влечённо, издали, людей видите по своему выбору только хороших и одномыслящих, поэтому вы не мо­жете понять тех истинных мучений, которые приходится испытывать от пребывания в этой среде...».

Помимо службы он занимался и литературной деятельностью — писал стихи, драмы, статьи. В годы службы Иван Аксаков создал мис­терию «Жизнь чиновника», начал работать над поэмами «Бродяга» и «Мария Египетская». Недавно опуб­ликованные письма И. Аксакова к родным за 1844—1856 гг. представ­ляют собой красочный и подроб­ный отчёт о его внутренней жиз­ни и о жизни России того времени. Это была пора напряжённого труда, угнетённого состояния духа, ис­кания духовного идеала. Иван Ак­саков относился к жизни весьма непросто:

Мне не живётся беззаботно,

Мне ноша жизни не легка!

Глубокий след оставил во впечат­лительной душе Аксакова его арест

 

Сборник статей И. С. Аксакова. 1886 г.

407

 

И. С. Аксаков. Репродукция с портрета И. Репина.

17 марта 1849 г. III Отделение, про­сматривая переписку Ивана Сергее­вича, обнаружило письмо, в кото­ром молодой чиновник возмущался арестом Самарина. Аксакову были предложены «вопросные пункты», на которые он отвечал весьма под­робно и искренне. Николай I озна­комился с этими ответами и на­ложил резолюцию, адресованную начальнику III Отделения А. Ф. Ор­лову: «Призови, прочти, вразуми, от­пусти!». 22 марта Аксаков вышел на свободу. Ответы Аксакова служат своеобразным политическим мани­фестом славянофильства. Критикуя петербургскую, «казённую» Россию, отрёкшуюся от всего русского, Ак­саков писал: «Я чувствую себя совер­шенно чистым перед Богом, Росси­ей и Государем».

После освобождения из-под ареста И. Аксаков получил назначе­ние в Ярославскую губернию, но служба его там продолжалась не­долго. Не желая отказываться от литературных занятий, чего от него требовал министр внутренних дел, Аксаков в 1851 г. подал в отставку. Он решил попробовать силы в жур­налистике и начал с редактиро­вания «Московского сборника». Но издание снова вызвало неудовольст­вие властей. В 1853 г. Аксакова ли­шили права быть редактором, установили за ним полицейский надзор. Тогда он принял предложение Рус­ского географического общества и в конце 1853 г. поехал на Украину для изучения ярмарок. Здесь Иван Сергеевич вновь смог проверить на практике «узкие» славянофильские воззрения брата Константина на народ. Младший Аксаков во многом справедливо критиковал идеализи­рованные представления славяно­филов, призывая к просвещению народа, а не к поклонению ему.

Смерть отца, брата Константи­на и близкого друга А. С. Хомякова в 1859—1860 гг. Иван Аксаков пере­жил очень тяжело. На стене в его комнате висели их портреты. «В их обществе, — писал младший Акса­ков, — начну я свой подвиг, продол­жение их подвига». Всю оставшуюся жизнь он посвятил пропаганде их идей в печати — в газетах «День» (1861 — 1865 гг.), «Москва» (1867— 1868 гг.), «Москвич» (1867—1868 гг.), «Русь» (1880—1886 гг.). Отныне уже не было и речи о каких-либо раз­ногласиях между ним и классиками славянофильства. Он принял все ра­нее отвергавшиеся им положения брата Константина и его воззрения на Древнюю Русь. Иван чувствовал себя «одним-единственным» хра­нителем и продолжателем дела сла­вянофилов: «Я нравственно обязан перед Россией отдать отчёт в дея­тельности замечательнейших её лю­дей XIX века, двигателей её народно­го самосознания».

Своими публицистическими статьями И. С. Аксаков приобрёл мировую известность. Однако пра­вительство настороженно относи­лось к деятельности Ивана Сергее­вича и считало его политическим оппозиционером. Все издания Акса­кова подвергались цензурным гоне­ниям. Он продолжал горячо за­щищать свободу слова и печати. Обличая Россию «казённую, прави­тельственную, немецко-петербургскую», он видел спасение в другой России — «московской, независи­мой, народной земской». Этот рус­ский идеал он считал выше запад­ных идеалов, хотя признавал его «трудным» и «непрактичным».

408

 

 

Счастливым событием в жизни И. Аксакова стала его женитьба в на­чале 1866 г. на фрейлине импера­торского двора Анне Фёдоровне Тютчевой, дочери знаменитого по­эта. Сохранившиеся 110 писем Ак­сакова к невесте — настоящий ро­ман в письмах. Здесь и интересные рассуждения о браке, любви, стра­сти, супружеском долге, значении семьи, и мысли о религии, нравст­венности, обществе. Сближение с Ф. И. Тютчевым (Аксаков написал в 1874 г. его биографию) оказало влияние и на политические взгляды зятя. Теперь центральное место в них занимала славянская идея — единение всех славянских стран при главенстве России. Автор этой идеи, Тютчев призывал создать «Ве­ликую греко-российскую восточ­ную империю». Ещё в начале 60-х гг. сам Аксаков считал, что «славянам нет спасения ни материального, ни духовного вне России».

Слова эти оказались отчасти пророческими. В 1867 г. Аксаков стал одним из организаторов Мос­ковского славянского комитета и Славянского съезда. Московский публицист призывал главным обра­зом к духовному и нравственному воздействию России на славян. Но когда началась русско-турецкая вой­на 1877—1878 гг., Аксаков назвал эту войну исторически необходимой и народной, видя историческое при­звание России в том, чтобы быть «славянской державой». При этом он резко осуждал русскую внешнюю политику за уступки Западу в славян­ском вопросе. Речь Аксакова, произ­несённая в июне 1878 г. во время Берлинского конгресса, стала поли­тической сенсацией. Он назвал со­гласие России на раздел Болгарии и передачу части её территории под власть Турции «историческим преда­тельством». В ответ власти упраздни­ли Московское славянское общество, а самого Аксакова выслали из Моск­вы. Несколько месяцев он провёл в селе Варварино Владимирской гу­бернии. Но уже в ноябре 1880 г. Ак­саков начал издавать новую газету «Русь» всё того же русского и славян­ского направления. В славянских

странах Аксаков пользовался такой популярностью, что его кандидатуру всерьёз рассматривали среди пре­тендентов на болгарский престол.

Умер И. С. Аксаков скоропо­стижно в разгар своей публицисти­ческой и редакторской работы 27 января 1886 г. Его похоронили в Троице-Сергиевой лавре при огром­ном стечении народа.

Своим убеждениям Иван Сер­геевич остался верен до самой смер­ти. Вся его жизнь была непрерыв­ным, тяжёлым, иногда поистине каторжным трудом. К. С. Аксаков писал о нём: «Мне, часто грешаще­му ленью перед Богом... совестно сравнивать свой жиденький труд с его непрерывною, неутомимою дея­тельностью, соединяющею в себе труд умственный и труд подёнщика. Такое соединение мыслящего деяте­ля и работника так редко, что по­добного примера я не знаю...».

Аксаковым удалось избежать бесполезной и праздной жизни, хотя обстоятельства не мешали им жить спокойно и безбедно. Однако любовь к России и русскому народу поистине «томила, мучила и жгла» их обоих. Ни слова заведомой не­правды, пи слова неискреннего не сорвалось с их уст, время сохрани­ло оставленный ими глубокий след в истории русской мысли.

ИВАН АКСАКОВ В ОПОЛЧЕНИИ

В 1855 г., в разгар Крымской войны, Иван Аксаков вступил в ополче­ние. Он занимал должность квартирмейстера в Серпуховской дружи­не и дошёл до Бессарабии, хотя участия в военных действиях не при­нимал. Поступок этот родные не поняли, особенно не одобрял его Константин, считавший военную службу чуждой идеям славянофи­лов. В ополчении Аксаков, как и в бытность свою чиновником, оста­вался «белой вороной». Он поражал своей исключительной честно­стью и работоспособностью, заботился об ополченцах, в частности об их питании, старался предотвратить воровство. Недаром в 1856 г. его назначили членом комиссии во главе с князем В. И. Васильчиковым по расследованию интендантских злоупотреблений. Именно тог­да Аксаков понял, что падение Севастополя, где солдаты часто несли службу голодными, явилось следствием не бездарности того или ино­го военачальника, а «всей гнили правительственной системы». Иван Сергеевич не сомневался в том, что необходимы срочные меры, на­правленные на освобождение крестьян. Однако это освобождение, по его мнению, могло состояться лишь по инициативе правительства, но при помощи разумных членов общества.

409

 

 

 

ПЕТРАШЕВЦЫ

События 14 декабря 1825 г. научи­ли русское самодержавие с опаской относиться ко всем европейским либеральным идеям. Духовная изо­ляция от европейских стран стала частью особой внутренней полити­ки правительства второй четверти XIX в. За публикациями в отечест­венной прессе бдительно следила цензура. Многие книги западноев­ропейских мыслителей были в Рос­сии запрещены. «Не заражайтесь бессмыслием Запада, — писал в сво­ём дневнике шеф III Отделения Л. В. Дубельт, — кроме смрада ниче­го не услышите. Вот хвалёные их хартии и конституции... Они сво­бодны, а мы в неволе; однако же кому из нас лучше? Наш народ от­того умён, что тих, а тих оттого, что несвободен... Не верьте западным мудрствованиям!» Для обсуждения в печати и обществе была открыта только одна тема: о неразрывной связи царя и народа, издревле осно­ванной на любви «детей-поддан­ных» к «Отцу-государю», православ­ном благочестии и повиновении.

ВОЗНИКНОВЕНИЕ КРУЖКА ПЕТРАШЕВЦЕВ

Однако эта идиллическая картина удовлетворяла далеко не всех. Сво­бодная мысль продолжала сущест­вовать в среде образованной моло­дёжи, в небольших товарищеских кружках. Один из них был создан во второй половине 40-х гг. Михаилом Васильевичем Буташевичем-Петрашевским (1821 — 1866). С успехом закончив Царскосельский лицей, молодой дворянин в 1840 г. посту­пил на службу в Министерство ино­странных дел.

Современники считали Михаила Васильевича человеком со странно­стями. Во время николаевского царст­вования гражданским чиновникам запрещалось носить бороду, усы и длинные волосы. Петрашевский же отрастил и усы, и бороду, и длинную шевелюру. Его необычная манера оде­ваться (широкий плащ и невиданная шляпа «о четырёх углах») также была своего рода протестом против ка­зарменного однообразия, которое Николай I внедрял в жизнь общества. Демонстративное поведение Петрашевского вызывало удивление и недо­вольство начальства.

В начале 40-х гг. Михаил Ва­сильевич составил у себя библиоте­ку из книг, запрещённых в России. Среди них были труды западных со­циалистов А. Сен-Симона, Ш. Фурье, Р. Оуэна. Изучение всемирной исто­рии привело Петрашевского к выво­ду о том, что в «нашем смрадном оте­честве... нет возможности, не говорю, думать, а, кажется, дышать свободно, по-человечески». Идеалом государст­венного устройства для молодого человека стал представительно-рес­публиканский строй США с прису­щими этой стране свободой пред­принимательства, веротерпимостью и свободой печати.

Из множества социалистиче­ских теорий его особенно привлека­ло учение французского мыслителя

М. В. Буташевич-Петрашевский.

410

 

 

Фурье, который проповедовал гар­моничное, справедливое общество, где каждый мог бы раскрыть свои способности, трудиться и получать достойное вознаграждение, не угне­тая при этом других. Установление подобного строя, по мысли филосо­фа, не требовало коренных измене­ний в обществе, а тем более револю­ции. Люди будущего, в мечтах Фурье, должны были объединяться в общи­ны — «фаланги», и жить во дворцах-мастерских — «фаланстерах». Петрашевский попытался воплотить в жизнь идеи французского социали­ста. В своём имении он построил фаланстер, но перед самым заселе­нием дом-дворец сгорел. Едва ли, однако, фаланга, в сущности очень напоминавшая «военное поселение на гражданский лад» времён Арак­чеева, коренным образом изменила бы подневольное положение кресть­ян и принесла бы им облегчение.

Неудача первого опыта с фа­ланстером не разочаровала Петрашевского. Осенью 1845 г. в его доме на окраине Петербурга вечерами по пятницам стали собираться студен­ты, учителя, молодые офицеры, чи­новники, художники, журналисты и писатели. Члены кружка искали для своей страны выход в модном тогда французском социализме. Объеди­нило их вначале чтение книг из уни­кальной библиотеки Петрашевского.

На первых собраниях речь шла о настроениях в обществе и о набо­левших социальных проблемах. Эмоционально звучали рассказы о бессмысленной муштре и безжа­лостных наказаниях в армии, взя­точничестве чиновников, невоз­можности свободного творчества. Особенно волновала посетителей «пятниц» участь крепостного кре­стьянства. Большинство членов круж­ка не были, да так и не стали социа­листами или революционерами. Рассуждая о необходимости ре­форм (введения свободы печати, отмены крепостного права), они не видели иного пути их осуществле­ния, кроме легального.

В то время в обществе о сверже­нии существующей власти не гово­рили по двум причинам: из-за опасения стать жертвой доноса и из-за полной нереальности подобного плана. Один из петрашевцев вспо­минал: «Это было время сороковых годов, когда вполне законными при­знавалось крепостное право, зак­рытый суд без присяжных, телесное наказание и всякий разговор об уничтожении рабства и введении лучших порядков считался наруше­нием основных законов государст­ва». «Трудно себе представить, как тогда жили люди. Люди жили, слов­но притаившись», — писал совре­менник о последнем десятилетии царствования Николая I.

Неизменными посетителями «пятниц» были писатели Ф. М. Досто­евский и М. Е. Салтыков-Щедрин, поэт А. Н. Плещеев, географ П. П. Се­мёнов, востоковед Д. Д. Ахшарумов, публицист Н. Я. Данилевский, гвар­дейские офицеры Н. А. Момбелли, Н. П. Григорьев, Ф. Н. Львов. В ожив­лённых беседах у Петрашевского петербургская молодёжь отводила душу, возмущаясь цензурными при­теснениями, тяготевшими над лите­ратурой. Членам кружка доставляло наслаждение читать в оригинале книги по экономике, истории, фило­софии, безо «всяких до абсурда неле­пых цензурных помарок и вырезок». Петрашевский зажигательно про­пагандировал идеи социалистов, и

В. Перов. Портрет Ф. М. Достоевского.

Д. Д. Ахшарумов.

411

 

 

 

Н. А. Момбелли.

прежде всего, конечно, Фурье. «Мы восхищались учением Фурье, — вспоминал позднее участник круж­ка Ахшарумов, — и в его системе ви­дели спасение человечества от вся­ких зол, бедствий и напрасных революций».

В это же время Петрашевский писал статьи и участвовал в подго­товке к изданию «Карманного сло­варя иностранных слов». Издание посвящалось великому князю Ми­хаилу Павловичу, и это давало его составителям возможность про­пагандировать социалистические взгляды, не опасаясь цензуры. Объ­ясняя значение, казалось бы, совер­шенно нейтральных слов, Петрашевский не только передавал суть социалистических учений, но и по­путно критиковал реакционные по­рядки в России. Путём бесконечных переделок ему удалось обмануть

бдительность цензуры, и в 1846 г. «Карманный словарь» вышел в свет. Вскоре, однако, цензурный комитет понял свою ошибку. Сам министр просвещения С. С. Уваров потребо­вал срочно изъять книгу из про­дажи. Но все экземпляры конфис­ковать уже не удалось.

ОТКЛИК

НА РЕВОЛЮЦИОННЫЕ СОБЫТИЯ 1848 ГОДА В ЕВРОПЕ

В феврале 1848 г. Петербург был по­трясён пришедшими из Франции известиями о баррикадах на улицах Парижа, бегстве короля, сожжении королевского трона, провозглаше­нии республики. III Отделение пред­писывало русским газетам отзывать­ся о происходящем с «сожалением к несчастью добрых граждан Франции и презрением к безумству бунтовщи­ков». Однако вопреки надеждам «ох­ранителей» европейские события серьёзно повлияли на столичное об­щество. Весь Петербург превратился в бесконечное множество кружков, в которых обсуждались российские и европейские новости. «На Западе происходит зрелище страшное, ра­зыгрывается драма беспримерная, — говорил Достоевский, — трещит и сокрушается вековой порядок вещей, такое зрелище — урок!». Современ­ник петрашевцев писал: «Гнилые основы старой реакции падали, и новая жизнь зачиналась во всей Ев­ропе. Но в то же время в России гос­подствовал тяжёлый застой».

«Пятницы» в доме у Петрашевского стали ещё более шумными и многолюдными. В 1849 г. собрания уже приобрели черты организован­ности. Они посвящались теперь до­кладам на отдельные темы и их об­суждению. Так, Ф. Г. Толь прочитал несколько лекций о значении ре­лигии и её месте в обществе. Все петрашевцы считали себя сторонни­ками свободы вероисповедания. Дру­гой цикл докладов (И. Л. Ястржемб­ского) познакомил слушателей с основами политической экономии.

Выступление

Ф. М. Достоевского

на собрании кружка

петрашевцев.

412

 

 

Петрашевский выступал на со­браниях решительным сторонником уничтожения крепостного права с безвозмездным наделением крестьян землёй. Он полагал, что первосте­пенное значение имеет реформа судебных органов, введение адвока­туры и суда присяжных. К коммуни­стическим идеям участники вечеров относились скептически. Они усмат­ривали в осуществлении принципа всеобщего равенства нарушение за­конов природы. Серьёзные споры происходили по вопросу о целесо­образности восстания. Большинство членов кружка, да и сам Петрашевский, опасались, что в результате восстания может установиться воен­ная диктатура. Своей главной зада­чей они считали пропаганду в обще­стве демократических реформ. Но некоторые петрашевцы, и среди них Н. А. Спешнев — один из руководи­телей кружка, жаждали более реши­тельных действий для низвержения существующего строя. По проекту Спешнева они попытались создать тайное общество для организации крестьянского восстания. И хотя Петрашевский, сознавая рискован­ность подобного шага, не поддержал их, записка с проектом Спешнева, найденная потом жандармами при аресте Михаила Васильевича, послу­жила наиболее веским доводом об­винения.

Деятельность кружка не могла больше оставаться не замеченной властями, особенно после «револю­ционной тревоги» 1848 г. Отвечав­ший за состояние умов в империи министр просвещения Уваров был отправлен в отставку за «недостаточ­ную» бдительность. Недовольство государя работой охранительных ведомств решили смягчить успеш­ным раскрытием революционного «заговора».

Министерство внутренних дел давно интересовалось таинственны­ми собраниями в доме Петрашевского. Вспомнили и «Словарь», в кото­ром этот вольнодумец осмелился написать о том, что оппозиция име­ет давнюю историю и призвана ох­ранять законную свободу граждан от произвола властей. Для выявления

«оппозиционеров» в кружок внедри­ли агента-провокатора Антонелли, Донос за доносом ложились на стол чиновника министерства внутрен­них дел И. П. Липранди, которому поручили вести это дело.

АРЕСТ, СЛЕДСТВИЕ И ССЫЛКА

Последнее собрание петрашевцев состоялось 7 апреля 1849 г., в день рождения Фурье. Тем временем им­ператору представили обстоятель­ный доклад о деятельности «рево­люционного» кружка. Присутствие среди «заговорщиков» гвардейских офицеров не могло не напомнить ему обстоятельств декабрьских со­бытий 1825 г. «Я всё прочёл, — писал император, — дело важно, ибо еже­ли было только одно враньё (имеют­ся в виду пустые разговоры. — Прим. ред.), то и оно в высшей степени пре­ступно и нестерпимо. Приступить к арестованию».

Ночью 23 апреля десятки поли­цейских карет разъехались по Пе­тербургу. Жандармов было много, ибо агент предупредил о возможно­сти вооружённого сопротивления со стороны «заговорщиков». «Брать» Петрашевского отправился сам Ду­бельт. Всего в здание у Цепного мос­та было доставлено 34 человека. На следующий день арестованных петрашевцев перевели в Петропавлов­скую крепость, где четверть века на­зад в тёмных и сырых казематах томились декабристы.

Восемь месяцев длилось следст­вие. Не все петрашевцы выдержали тяготы одиночного заключения — трое из них лишились рассудка. На грани помешательства был и сам Петрашевский. Но большинство круж­ковцев сохранили присутствие духа. Петрашевский требовал от следова­телей соблюдать справедливость и законность. В ответ на их попытки доказать наличие заговора Достоев­ский ответил: «Но в чём обвиняют меня? В том, что я говорил о поли­тике, о Западе, о цензуре?.. Но кто же не говорил и не думал в наше время

А. Н. Плещеев.

413

 

 

Арест петрашевца.

об этих вопросах?.. Неужели обвинят нас в том, что мы имели столько лю­бопытства... читать современные книги, приглядываться к движению западному?..». На предложение «рас­сказать всё дело» в обмен на им­ператорское прощение писатель промолчал. Тогда председатель след­ственной комиссии Я. И. Ростовцев сказал с досадой: «Не могу больше видеть Достоевского. Умный, незави­симый, хитрый, упрямый».

К следствию по делу петрашев­цев были привлечены 123 человека. Однако создать картину широко разветвлённого «заговора» не уда­лось, и большинство допрошенных пришлось отпустить. Перед военным судом предстали лишь 22 человека, из которых 21 человек был приговорён к расстрелу.

Утром 22 декабря 1849 г. из во­рот Петропавловской крепости вы­ехали тюремные кареты, окружён­ные жандармским кортежем. Они направлялись к эшафоту, установ­ленному на Семёновском плацу. По­зади эшафота, обитого чёрным кре­пом, врыли столбы. Вокруг стояло несколько полков. Казнь петрашев­цев, среди которых значились и офицеры, должна была стать для военных суровым уроком. Осуж­дённым прочитали приговор. Спустя годы, вспоминая тот страшный день, Достоевский напишет: «Мы, петрашевцы, стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без ма­лейшего раскаяния... В ту минуту, если не всякий, то, по крайней мере, чрезвычайное большинство из нас почло бы за бесчестье отречься от своих убеждений... То дело, за кото­рое нас осудили, те мысли, те поня­тия, которые владели нашим духом, представлялись нам не только не требующими раскаяния, но даже чем-то нас очищающим, мучениче­ством, за которое многое нам про­стится!». На приговорённых натяну­ли белые саваны с колпаками и привязали к столбам. Барабанная дробь разнеслась по площади. Раз­далась команда «На прицел!», и сол­даты, клацнув затворами, навели ружья на петрашевцев. Вдруг к эша­фоту быстро подкатила карета. Это прибыл флигель-адъютант с импе­раторским указом о помиловании. Все осуждённые получили различ­ные сроки каторги. Лишь Петрашевского, закованного прямо на площади в кандалы, ждала вечная ссылка. Инсценировка расстрела была задумана царём для того, что­бы одновременно подчеркнуть су­ровость кары и милосердие монар­ха. На следующий день о «милости»

414

 

 

 

Николая к «заговорщикам» сообщи­ли все петербургские газеты.

«Нага маленький кружок, со­средоточившийся вокруг Петрашевского в конце 40-х годов, носил в себе зерно всех реформ 60-х го­дов», — писал позже Ахшарумов. После смерти Николая I многие петрашевцы были помилованы. В пору правления либерального Алек­сандра II они активно участвовали в работе земств, занимались нау­кой и писательским трудом. Только М. В. Петрашевский, так и не полу­чивший царского прощения, умер на поселении в 1866 г.

Гражданское мужество петрашевцев памятно в российской истории. В тя­желейший период реакции они про­должили дело декабристов. «Может быть, я вольнодумец, — говорил сво­им судьям Достоевский, — в том же смысле, в котором может быть на­зван вольнодумцем и каждый чело­век, который в глубине сердца сво­его чувствует себя вправе быть гражданином, чувствует себя вправе желать добра своему отечеству, пото­му что находит в сердце своём и лю­бовь к отечеству, и сознание, что ни­когда ничем не повредил ему».

«УТРЕННИЙ СЕЯТЕЛЬ». АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ ГЕРЦЕН

(1812—1870)

Александр Иванович Герцен родил­ся в памятную всем русским «годину 12-го». Шушке, как ласково звали его домашние, было чуть более пяти ме­сяцев, когда Наполеон вступил в Москву. Детство Герцена в доме его отца Ивана Алексеевича Яковлева было наполнено воспоминаниями родственников и знакомых о войне с французами. «Рассказы о пожаре Москвы, о Бородинском сражении, о Березине, о взятии Парижа были моею колыбельной песнью, детски­ми сказками, моей Илиадой и Одис­сеей», — вспоминал Герцен.

В этой атмосфере впервые про­будились в мальчике патриотиче­ские чувства, зародился глубокий интерес к истории Отечества. Впо­следствии он не раз подчёркивал, что пушки 1812 г. разбудили в нём «мысль русского освобождения».

Родители Саши жили в «невенчаном браке». Иван Алексеевич к своим 45 годам, когда родился млад­ший сын, стал капризным, придир­чивым, злоязычным, всегда и всем недовольным человеком. Он вечно боялся простуды, вечно лечился,

даже газеты ему подавали подогре­тыми. Шум и детские игры раздража­ли его, поэтому Саша проводил вре­мя чаще всего за книгами и учёбой. Николай Огарёв, отец которого был почти таким же домашним деспо­том, писал: «Внешняя покорность, внутренний бунт и утайка мысли, чувства, поступка — вот путь, по ко­торому прошло детство, отрочество, даже юность».

Мать Саши, Генриетта Луиза Гааг или, как её звали на русский манер, просто Луиза Ивановна, была по про­исхождению немкой. Почти на 30 лет моложе мужа, она полностью зависела от его капризов. Несмотря на «эгои­стическую, полную деспотизма среду», молодая женщина отличалась ред­кой добротой и отзывчивостью. Под видимой мягкостью её характера скрывалась недюжинная выдержка, которая помогала Луизе Ивановне защищать перед мужем дворовых и пасынка Егора: Иван Алексеевич не любил его. Родной язык матери Шушка знал с самых ранних лет. От неё же он унаследовал душевное и физическое здоровье.

415

 

 

Портрет Г. Л. Гааг. Копия с оригинала 20-х гг. XIX в.

Портрет И. А. Яковлева. Копия с оригинала 20-х гг. XIX в.

 

Герб рода Яковлевых.

Детские годы Саши Герцена нельзя назвать счастливыми, а тем более безмятежными. Он скоро по­нял своё положение «незаконно­рождённого». Иван Алексеевич Яковлев дал сыну фамилию Герцен — от немецкого слова «Herz», т. е. «сердце», желая этим подчеркнуть, что Саша — «дитя сердца». Но, не­смотря на «безмерную любовь от­ца», мальчик не испытывал к нему особенно тёплых чувств.

Саша увлекался историей и рус­ской словесностью, удивительно бы­стро научился говорить и писать по-французски. Его отец считал, что «излишняя набожность» хороша толь­ко для старух, а для мужчин «непри­лична». Поэтому мальчик сначала прочитал Вольтера, а уже потом Еван­гелие. Книга произвела на него силь­ное впечатление и вызвала «иск­реннее и глубокое уважение». К церковным же обрядам Герцен всю жизнь оставался равнодушен.

Судьбоносными для Александра Ивановича стали знакомство, а затем дружба с его дальним родственником Николаем Огарёвым. Как и Яковлевы, Огарёвы принадлежали к старинному и довольно состоятельному дворян­скому роду. Нравы и обычаи обоих домов имели много общего, поэтому Саша и Ник росли в сходной обста­новке. Тот и другой увлекались произ­ведениями Пушкина, Шиллера, лю­били Карамзина. В феврале 1826 г. мальчики подружились. Герцен вспо­минал: «Меня удивляло сходство на­ших вкусов; он знал на память гораз­до больше, чем я, и знал именно те места, которые мне так нравились... Через месяц мы не могли провести двух дней, чтобы не увидеться или не написать письмо; я с порывистостью моей натуры привязывался больше и больше к Нику, он тихо и глубоко лю­бил меня». Характеры их сильно раз-

416

 

 

личались: флегматичный, уравнове­шенный, молчаливый Ник и «испол­ненный живого огня» Саша. Огарёв признавался: «Какая нужда до наших характеров, пусть они разны: у нас есть высшее тождество — тождество душ». Так рождалась редкая по проч­ности и благородству мужская друж­ба на всю жизнь. Она выдержала не­мало трудных испытаний.

Помимо всего прочего, мальчи­ков сближало и отношение к восста­нию и казни декабристов. Они счи­тали себя преемниками идей первых российских революционеров. Стихи Рылеева и Пушкина пробудили у них политические стремления, они по­клялись бороться «с этим троном, с этим алтарём, с этими пушками».

В 1829 г., несмотря на сопро­тивление отца, желавшего, чтобы Александр сделал карьеру диплома­та или военного, Герцен поступил на физико-математическое отделение Московского университета. В те годы университет был средоточием сво­бодолюбия и передовых общест­венных идей. Студенты читали за­прещённую литературу, обсуждали политические события в стране и за рубежом, переписывали друг у друга стихи опальных поэтов, в том числе и декабристов. Но и учёба, несмотря на сверхкритическое отношение большинства тогдашних студентов к преподавателям, приносила свои плоды. Герцен писал товарищам незадолго до окончания курса в 1833 г.: «Многим, очень многим обя­зан я ему (университету. — Прим. ред); науками, сколько в состоянии был принять и сколько он в состоя­нии был мне дать. Но главное — ме­тоду я там приобрёл, а метода важ­нее всякой суммы познаний».

В университете студенты соби­рались в кружки друзей и единомыш­ленников. В 1831 г. такой кружок сло­жился вокруг Герцена и Огарёва. В него вошли Н. И. Сазонов, Н. М. Сатин, В. В. Пассек. Чаще всего юноши со­бирались в доме Огарёва, там они обсуждали политические проблемы, пели песни Беранже, читали стихи Пушкина и Рылеева. Постепенно кружковцы перешли к изучению тру­дов французского социалиста  Сен-Симона. Споры о социализме сблизи­ли Герцена и Огарёва с Сазоновым, будущим известным публицистом.

В 1834 г. Герцена, Огарёва, Са­тина и Лахтина арестовали по «Делу о лицах, певших в Москве пасквиль­ные песни». Один из случайных уча­стников студенческой вечеринки Иван Скаретка донёс, что студенты «дерзостно» пели о коронованных особах и разбили бюст императора Николая Павловича. Герцен был аре­стован и девять месяцев провёл в тюрьме, после чего обвиняемым, по его словам, «прочли, как дурную шут­ку, приговор к смерти, а затем объя­вили, что, движимый столь характер­ной для него, непозволительной добротой, император повелел при­менить... лишь меру исправительную, в форме ссылки». Александр был со­слан в Пермскую губернию, откуда через две недели его перевели в Вятку. «Именно здесь, — вспоминал он, — началось реальное, практиче­ское знакомство с жизнью».

КЛЯТВА НА ВОРОБЬЁВЫХ ГОРАХ

Воробьёвы горы были излюбленным местом дальних прогулок моск­вичей. В честь победы русского оружия над Наполеоном здесь зало­жили храм-памятник Отечественной войне 1812 года.

В один из жарких летних дней 1826 или 1827 г. сюда приехали Александр Герцен и Николай Огарёв. «Садилось солнце, купола бле­стели, город стлался на необозримое пространство под горой, све­жий ветерок подувал на нас, постояли мы, постояли, оперлись друг на друга и, вдруг обнявшись, присягнули, в виду всей Москвы, пожерт­вовать нашей жизнью на избранную нами борьбу», — вспоминал впо­следствии Герцен.

Огарёв описал этот знаменательный и трогательный эпизод в прозаическом этюде «Три мгновения»: «На высоком берегу стояли два юноши. Оба, на заре жизни, смотрели на умирающий день и вери­ли его будущему восходу. Оба, пророки будущего, смотрели, как гас­нет свет проходящего дня, и верили, что земля ненадолго останется во мраке. И сознание грядущего электрической искрой пробежало по душам их, и сердца их забились с одинаковой силой. И они бросились в объятия друг другу и сказали: „Вместе идём, вместе идём!"».

С того времени Воробьёвы горы стали для друзей «местом бо­гомолья», они «в год раз или два ходили туда, и всегда одни».

Александр Герцен, посвятивший Николаю Огарёву свою луч­шую книгу «Былое и думы», с волнением вглядывался в прошлое: «Не могу выразить всей восторженности того времени... Жизнь раскры­валась перед нами торжественно; мы откровенно клялись пожертво­вать наше существование во благо человечеству; чертили себе бу­дущность несбыточную, без малейшей примеси самолюбия, личных видов. Светлые дни юношеских мечтаний и симпатий».

417

 

 

Вещи, принадлежавшие А. И. Герцену.

Ныне хранятся в Музее А. И. Герцена в Москве.

В Вятке Герцен много писал, ис­кал свой литературный стиль и про­блематику произведений. Автобиогра­фический жанр, очерки, аллегории, беллетристика... Первые публикации в столичных и местных журналах. В конце 1837 г. Александра Иванови­ча по ходатайству известного поэта В. А. Жуковского перевели во Влади­мир, а ещё через полтора года осво­бодили из-под надзора полиции. Он смог выезжать в Москву, где сблизил­ся с В. Г. Белинским, М. А. Бакуниным, Т. Н. Грановским и др.

В мае 1838 г. Герцен женился на давно любимой кузине Наталье Александровне Захарьиной. Много лет спустя, уже после кончины же­ны, он писал сыну: «Вот я доживаю пятый десяток, но веришь ли ты, что такой великой женщины я не

видал. У неё ум и сердце, изящество форм и душевное благородство были неразрывны. Да, это был выс­ший идеал женщины!». В августе 1839 г. Герцены приехали в Моск­ву с первенцем Сашей. Но в октяб­ре они вновь вернулись во Влади­мир — к месту службы Герцена, «чиновника особых поручений при господине владимирском граждан­ском губернаторе».

Недолгим было пребывание Герценов и в Петербурге, куда Алек­сандра Ивановича направили на службу. Там он подружился с Белин­ским, начал публиковать «Записки одного молодого человека», статьи о науке, о природе. В конце 1840 г. Герцена обвинили (тайно просмот­рев его письмо о «душегубстве» пе­тербургского полицейского) в «рас­пространении неосновательных слухов» и летом выслали на службу в Новгород.

Наступил трагический период в жизни семьи: в течение двух лет умер­ли трое детей — дочь и два сына. Угас от туберкулёза друг юности Вадим Пассек. Глухонемым родился сын Коля. Герцен пережил духовный кри­зис, окончательно разочаровался в религии. От тяжёлых дум его отвлека­ли только напряжённая творческая работа и яростные споры со славяно­филами. Сам Александр Иванович,

Неизвестный

художник.

Портрет

В. В. Пассека.

Начало 40-х гг.

XIX в.

418

 

 

 

сторонник концепции Грановского (см. статью «Тимофей Николаевич Грановский»), находил немало обще­го и со «славянами» — это любовь к России и русскому народу, вера в его великое будущее.

В тот период жизни Герцен ув­лекался утопическим социализмом, политическими и социальными про­блемами. В 40-е гг. он интересовал­ся преимущественно философией (считая её основой освободительной борьбы), соотношением философ­ских и естественных наук. Многие известные мыслители ещё при жиз­ни Герцена высоко оценили его про­изведения как новое и компетентное слово в науке.

Большой интерес у читателей и критиков вызвал роман Герцена «Кто виноват?». Белинский писал автору: «Я... окончательно убедился, что ты — большой человек в нашей литературе, а не дилетант, не партизан, не наездник от нечего делать». Направленный против главного зла российской дей­ствительности — крепостного права, роман воспринимался как «большая сенсация». Вскоре были опубликова­ны повести «Сорока-воровка» и «Док­тор Крупов», привлёкшие серьёзное внимание публики.

В 1846 г. умер отец Герцена, ос­тавив сыну крупное состояние. Ната­лья Александровна часто хворала, и в

1847 г. Герцен решил увезти жену за границу. Накануне отъезда скончалась их маленькая дочь Лиза. Можно ска­зать, что Герцены бежали из России от бед, которые преследовали их. И тем не менее собирались вернуться домой через шесть месяцев.

В Италии Александр Иванович с увлечением посещал музеи, театры, картинные галереи. Участвовал он и в демонстрациях: в Италии назревала революция. Началась она в январе

1848 г. Узнав о революционных собы­тиях во Франции, Герцены с детьми и близкими выехали в Париж. Здесь их ждали грустные известия: республика, по словам Александра Ивановича, была уже «ранена насмерть», и ей ос­тавалось только умереть.

26 июня 1848 г. пали послед­ние баррикады в Париже. Крова­вая бойня, жестокость победителей

Женщины плачут, чтобы облегчить душу; мы не умеем плакать. В за­мену слёз я хочу писать... В ушах ещё раздаются выстрелы, топот не­сущейся кавалерии, тяжёлый, густой звук лафетных колёс по мёрт­вым улицам; в памяти мелькают отдельные подробности...

Сидеть у себя в комнате, сложа руки... и знать, что возле льётся кровь, режут, колют, что возле умирают, — от этого можно умереть, сойти с ума. Я не умер, но я состарился...

Вечером 26 июня мы услышали, после победы «Насионаля» (т. е. буржуа, победивших революционеров. — Прим. рвд.) над Парижем, правильные залпы с небольшими расстановками... Мы все взглянули друг на друга, у всех лица были зелёные... «Ведь, это расстрелива­ют», — сказали мы в один голос и отвернулись друг от друга... За такие минуты ненавидят десять лет, мстят всю жизнь. Горе тем, кто прощает такие минуты!

После бойни, продолжавшейся четверо суток, наступила тишина и мир осадного положения... Половина надежд, половина верований была убита, мысли отрицания, отчаяния бродили в голове, укоренялись... После таких потрясений живой человек не остаётся по-старому.

Не будет миру свободы, пока всё религиозное, политическое не превратится в человеческое, простое, подлежащее критике и отрица­нию. Возмужалая логика ненавидит канонизированные истины, она их расстригает из ангельского чина в людской, она из священных таинств делает явные истины, она ничего не считает неприкосновенным, и, если республика присваивает себе такие же права, как монархия, — презира­ет её, как монархию, нет, — гораздо больше. Монархия не имеет смыс­ла — она держится насилием, а от имени «республика» сильнее бьётся сердце: монархия сама по себе религия, у республики нет мистических отговорок, нет Божественного права, она с нами стоит на одной почве. Мало ненавидеть корону, надобно перестать уважать и фригийскую шапку (головной убор участников Великой французской революции. —Прим. ред.); мало не признавать преступлением оскорбление величества, на­добно признавать преступным salus populi («благо народа». — Прим. ред.). Пора человеку потребовать к суду республику, законодательство, все понятия о гражданине и его отношениях к другим и государству. Казней будет много; близким, дорогим надобно пожертвовать — мудре­но ли жертвовать ненавистным? В том-то и дело, чтоб отдать дорогое, если мы убедимся, что оно не истинно. И в этом — наше действительное дело. Мы не призваны собирать плод, но призваны быть палачами про­шедшего, казнить, преследовать его, узнавать его во всех одеждах и при­носить на жертву будущему. Оно торжествует фактически, погубим его в идее, в убеждении, во имя человеческой мысли... И кого, в самом деле, шалить?.. Народное правительство, что ли?..

Три месяца люди, избранные всеобщей подачей голосов, люди выборные всей земли французской ничего не делали и вдруг стали во весь рост, чтобы показать миру зрелище невиданное — восьмисот человек, действующих, как один злодей, как один изверг. Кровь ли­лась реками, а они не нашли слова любви, примирения...

Убийство в эти страшные дни сделалось обязанностью; чело­век, не омочивший себе рук в пролетарской крови, становился подо­зрителен для мещан. По крайней мере, большинство имело твёрдость быть злодеем. А эти жалкие друзья народа, риторы, пустые сердца!..

(А. И. Герцен. Отрывок из книги «С того берега» о событиях революции 1848 г. во Франции.)

419

 

 

потрясли Герцена. Он выразил свои чувства в «Письмах из Парижа», ко­торые передавал с оказией в Россию. Николай I распорядился немедленно вернуть Герцена на родину. В архи­вах политической полиции сохрани­лась записка: «Этот Герцен пользо­вался здесь весьма худым именем по поступкам своим в Москве и в Вла­димире; он игрок и был под надзо­ром полиции». За Герценом следили агенты III Отделения. От преследова­ний российских и французских жан­дармов Александр Иванович (или

Искандер, как его часто называли ещё на родине — по одному из псевдони­мов) бежал с семейством в Женеву. Жестокие страдания из-за крушения веры в победу социалистов в Европе, крах надежды на буржуазную демо­кратию, которая залила себя кровью рабочих, терзали его ещё долгое вре­мя. Через десять лет он писал в пре­дисловии к книге «С того берега»: «На­чавши с крика радости при переезде через границу, я окончил моим духов­ным возвращением на родину. Вера в Россию — спасла меня на краю нрав­ственной гибели». Несколько раньше он сделал вывод, что «Европа, умирая, завещевает миру грядущему, как плод своих усилий, как вершину развития, социализм». Но после горы трупов, потоков крови он уже не верил в це­лесообразность революционного на­силия и выступал противником лю­бого террора.

Страшные беды продолжали преследовать Герцена. Он тяжело пе­реживал увлечение жены немецким поэтом Георгом Гервегом, близким Герцену человеком. Не успела утих­нуть эта боль, как на него обрушилась новая катастрофа: утонули в море во время кораблекрушения его мать и сын Николай. А несколько месяцев спустя не удалось спасти после родов Наталью Александровну и младенца.

Герцен испытывал тяжелейшие душевные муки, не хотел жить. Его спасла работа. Едва оправившись от ударов судьбы, он начал писать. В 1849—1850 гг. он создал труд, кото­рый признан классическим в мировой социалистической литературе, — «О развитии революционных идей в Рос­сии». Тогда же из-под пера Александ­ра Ивановича вышла блестящая статья «Русский народ и социализм».

В августе 1852 г. Герцен со стар­шим сыном переехал в Лондон, где начал писать мемуары, которые поз­же назвал «Былое и думы». Но главным делом своей жизни он считал осу­ществление давней мечты — создание Вольной русской типографии. Деньги у него ещё были (хотя в России суд постановил «сего подсудимого Герце­на, лишив всех прав состояния, при­знать за вечного изгнанника из пре­делов Российского государства»). С

Лист из дневника А. И. Герцена. Март 1846 г.

Портрет А. И. Герцена работы его дочери Н. А. Герцен. 1867 г.

420

 

 

 

помощью польских эмигрантов ему удалось купить оборудование и снять помещение. Нашлись желающие рас­сылать и доставлять в Россию герценовские издания. В 1853 г. Александр Иванович выступил с обращением «Братьям на Руси», в котором предло­жил соотечественникам присылать ему материалы для публикации. По­степенно складывался круг тайных корреспондентов из России. В 1855 г. он начал издавать альманах «Поляр­ная звезда», затем сборник статей и корреспонденции «Голоса из России», «Исторические сборники» и др. В 1856 г. в Лондон приехал Огарёв, предложивший издавать революци­онную газету. Она появилась через год — это был знаменитый «Колокол».

Благодаря неустанным трудам Огарёва деятельность Вольной типо­графии расширялась, успех пре­взошёл все ожидания. Авторитет издателей рос, имя Герцена стало широко известно и в России, и за её пределами. В газете и журналах Гер­цена и Огарёва публиковались мате­риалы о безнравственности и ужасах крепостного права, движении декаб­ристов, о юридических, экономиче­ских и политических аспектах рос­сийской жизни. «Колокол» читала даже царская семья.

Чутко и своевременно реагиро­вала газета на события в России. Многим помог «Колокол», дал воз­можность критически взглянуть на реформы Александра II, расстановку общественно-политических сил в стране. Но многих стала и отталки­вать явно пропагандистская, анти­правительственная направленность пореформенного издания. Герцен выступил в поддержку Польского восстания 18бЗ—1864 гг., за это быв­шие друзья обвинили его в анти­патриотизме. Искандеру пришлось разъяснять свои взгляды в работах «Письма к противнику», «Письма к будущему другу», «Письма к путеше­ственнику».

В последние годы жизни Герцен разошёлся с Бакуниным и даже с Ога­рёвым в принципиальной оценке пер­спектив революционного движения в России, потерял контакты с прежни­ми своими корреспондентами. Он перестал верить в успех русской рево­люции. Не встречал он понимания и у «молодых» эмигрантов. В 1865 г. Герцен переехал в Женеву, где почти не поддерживал отношений с други­ми русскими эмигрантами.

В 1869 г. Александр Иванович подготовил цикл писем «К старому товарищу», адресованных Бакунину. В них нашли отражение его изме­нившиеся взгляды на революцию. Он осуждал призывы политических организаций к немедленному рево­люционному перевороту, говорил о

 

«БРАТЬЯМ НА РУСИ»

Отчего мы молчим? Неужели нам нечего сказать? Если мы все будем сидеть сложа руки и довольствоваться бесплодным ропотом и благородным негодованием, если мы будем благоразумно отступать от всякой опасности и, встретив препятствие, останавли­ваться, не делая опыта ни перешагнуть, ни обойти, — тогда долго не придут ещё для России светлые дни.

Ничего не делается само собой, без усилий и воли, без жертв и труда. Воля людская, воля одного твёрдого человека — страшно велика.

Спросите, как делают наши польские братья, сгнетённые боль­ше вас. В продолжение двадцати лет разве они не рассылают по Поль­ше всё, что хотят, минуя цепи жандармов, сети доносчиков.

И теперь, верные своей великой хоругви, на которой было на­писано: За нашу и вашу вольность, — они протягивают вам руку; они облегчают три четверти труда, остальное можете вы сделать сами.

Польское демократическое товарищество в Лондоне в знак его братского соединения с вольными людьми русскими предлагает вам свои средства для доставления книг в Россию и рукописей от вас сюда...

Если мы не получим ничего из России — это будет не наша вина. Если вам покой дороже свободной речи — молчите.

Но я не верю этому — до сих пор никто ничего не печатал по-русски за границею, потому что не было свободной типографии. С первого мая 1853 г. типография будет открыта. Пока, в ожидании, в надежде получить от вас что-нибудь, я буду печатать свои рукописи...

Быть вашим органом, вашей свободной, бесцензурной речью — вся моя цель.

Не столько нового, своего хочу я вам рассказать, сколько вос­пользоваться моим положением для того, чтобы вашим невысказан­ным мыслям, вашим затаённым стремлениям дать гласность, передать их братьям и друзьям, потерянным в немой дали русского царства.

Будем вместе искать и средств, и разрешений для того, чтоб грозные события, собирающиеся на Западе, не застали нас врасплох или спящими...

Встретьте же меня, как друзья юности встречают воина, возврашаюшегося из службы, состарившегося, израненного, но кото­рый честно сохранил своё знамя и в плену и на чужбине — и с преж­ней беспредельной любовью подаёт вам руку на старый союз наш во имя русской и польской свободы.

Лондон, 21 февраля 1853 г. (Листовка, автор которой А. И. Герцен.)

421

 

 

«Колокол». Комплект за 1857—1858 гг. Переплетён в Лондоне.

«Былое и думы».

Том 4.

На титуле книги

дарственная надпись

Н. П. Огарёва

дочери

А. И. Герцена.

необходимости «учить» народные массы, а не «бунтовать» их. На при­мере европейских революций и со­бытий из российской истории он доказывал, что насилие не годится в качестве средства созидания.

Герцен сформулировал про­грамму русского общинного социа­лизма: нужно «сохранить общину и освободить личность, распростра­нить сельское и волостное само­управление на города, государство в целом, поддерживая при этом на­циональное единство, развить част­ные права и сохранить неделимость земли». Тем самым он заложил осно­вы теории социализма в России. Его называют предтечей народничества.

Герцен был не только талантли­вым публицистом, но и философом, историком, блестящим писателем-мемуаристом. Его характеристики целых эпох и отдельных личностей отличаются яркой образностью, точ­ностью, психологизмом. Богато ода­рённый и необычайно трудолюби­вый, Александр Иванович оставил после себя множество печатных и не опубликованных работ, в том числе эпопею русской жизни — автобио­графическое произведение «Былое и думы», а также дневники. Трудно пе­реоценить подвиг Искандера, нёсше­го читателю «потаённую» российскую мысль — от «Путешествия из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева и воспоминаний Екатерины Дашко­вой до трудов выдающихся мыслите­лей второй половины XIX в.

На склоне лет Герцен не раз за­думывался о том, как он жил и что ус­пел сделать. Оценки его зависели от настроения. Будучи в мрачном со­стоянии духа, он писал Огарёву: «Мы сложились разрушителями, наше дело было полоть и ломать, для этого от­рицать и иронизировать — ну и те­перь, после пятнадцати, двадцати уда­ров, мы видим, что мы ничего не создали, ничего не воспитали...». Но чаще встречаются другие мысли о пройденном пути: «Мы принадлежим, и ты и я, к числу старых пионеров, „утренних сеятелей", вышедших лет сорок тому назад, чтобы вспахать поч­ву, по которой промчалась дикая ни­колаевская охота на людей, уничтожая всё — плоды и зародыши. Семена, унаследованные небольшой кучкой наших друзей и нами самими от на­ших великих предшественников по труду, мы бросили в новые борозды, и ничто не погибло».

21 января 1870 г. Александр Иванович Герцен скончался в Па­риже от воспаления лёгких. Послед­ними его словами были: «Отчего бы не ехать нам в Россию?».

422

 

 

КРЫМСКАЯ ВОЙНА 1853—1856 ГОДОВ

Эта война, в ходе которой основные боевые действия развернулись на Крымском полуострове, получила в России название «Крымской», в евро­пейскую же историю она вошла как «Восточная».

Война эта была не первой и не последней в череде кровопролитных столкновений великих держав, кото­рые с конца XVIII в. и до середины XX в. боролись за обладание терри­ториальным «наследством» некогда могущественной, но клонившейся к закату и распадавшейся Османской империи (Турции). Россия и Турция с XVII в. сражались за господство на берегах Чёрного моря. На протяже­нии XVIII в. Россия постепенно, шаг за шагом занимала всё новые земли Османской империи в Причерно­морье и на Балканах, а в XIX в. нача­ла теснить её и в Закавказье. Между тем на средиземноморские и ближ­невосточные владения Турции давно претендовали Франция и Англия, ко­торых беспокоило быстрое расши­рение России в южном направлении. Противостояние Петербурга Парижу и Лондону в Восточном вопросе продолжалось несколько десятиле­тий и к середине XIX в. поставило великие державы на грань войны.

Император Николай I и его окружение плохо понимали, что в результате стремительного про­мышленного развития чрезвычайно возросла военная мощь Англии и Франции. Эти державы стали опас­ными противниками для России.

В 1853 г. в империи проживали 62 млн. человек. Население Фран­ции составляло 35,4 млн., Англии — 27,4 млн. человек. Численность рус­ской армии достигала 1 млн. человек. Однако в экономическом, а следо­вательно, и в военном отношении крепостная Россия значительно от­ставала от этих развитых капитали­стических стран. Например, к середи­не XIX в. Англия выплавляла чугуна в

десять раз больше, чем Россия. Сель­ское хозяйство страны было значи­тельно менее развито, чем в Англии и Франции. Солдаты царской армии были вооружены в основном старыми гладкоствольными кремнёвыми ружь­ями. Солдаты же Англии и Франции имели в своём распоряжении штуце­ра — укороченные ружья с винтовы­ми нарезами в канале ствола, которые отличались точностью и дальностью стрельбы. Флот России также проиг­рывал в сравнении: у неё были 24 со­временных паровых корабля против 150 английских и 108 французских. Корабельных паровых машин Рос­сия не производила, их приходилось покупать за границей. Из-за отсут­ствия железных дорог переброска войск в нужном направлении затяги­валась на многие месяцы, подводы с боеприпасами тянулись со скоро­стью 3—4 км/ч.

Между тем в Санкт-Петербурге по-прежнему считали, что Россия — самая могущественная держава Евро­пы и единственный законный пре­тендент на турецкое наследство, поскольку Балканы населены брат­скими славянскими народами. Рус­ские дипломаты отдавали себе отчёт в том, что в мире многое измени­лось, но собственная карьера была для них выше интересов отечества. И потому в докладах императору они скрывали истинную картину про­исходящего, говорили лишь то, что он желал услышать. В результате у Николая I, предпочитавшего лично руководить дипломатией, создалось ложное представление о внешнепо­литической ситуации, в которой ока­залась Россия в начале 50-х гг. XIX в.

Оценивая перспективу новой войны с Турцией, царь полностью ис­ключал возможность вмешательства великих держав. Что касается Англии, то он спокойно сбрасывал её со сче­тов: во-первых, страна не имела боль­шой сухопутной армии, а, во-вторых,

Обложка английского журнала «Военный корреспондент» времён Крымской войны.

423

 

 

сам Николай был в хороших личных отношениях с английской королевой Викторией. Франция же, как он по­лагал, была ослаблена революцией 1848 г. и вести войну не могла. Кроме того, оба этих государства на протя­жении десятилетий оставались сопер­никами на Ближнем Востоке и в Сре­диземноморье — их объединение для борьбы с Россией казалось императо­ру Николаю I маловероятным. В дей­ствительности Англия и Франция, дав­но стремившиеся ослабить Турцию и Россию, усердно подталкивали буду­щих противников к войне.

«СПОР ИЗ-ЗА КЛЮЧЕЙ»

Формальным поводом к войне стал спор из-за христианских святынь. Вифлеем и Иерусалим, расположен­ные на территории Османской импе­рии, были священными городами для каждого христианина: в Вифлееме родился Иисус Христос, в Иерусалиме, согласно Священному Писанию, он был распят и воскрес. Но христианст­во уже много веков не было единым. Часть ключей от храмов Святой зем­ли находилась в руках католиков, часть — в руках православных (при­чём на ночь эти храмы не закрыва­лись). И те и другие верующие могли молиться там. Причина вспыхнувше­го из-за ключей спора была ничтожна: обе стороны желали обладать всеми ключами. Церковные иерархи в Пе­тербурге и Риме отнеслись к спору равнодушно. Но Россия и Франция боролись за влияние на Турцию, за ав­торитет среди многочисленных хри­стианских подданных султана, и ди­пломаты превратили вопрос о ключах в неразрешимую проблему.

Весной 1853 г. Россия в ультима­тивной форме потребовала у Турции отдать предпочтение православным священникам в Вифлееме. Турция, подстрекаемая католической Фран­цией (которая обещала помочь Ос­манской империи в случае войны), России отказала. Дипломатические отношения с Турцией были прерваны, и в июле 1853 г, русский корпус вторгся в зависимые от Турции Ду­найские княжества — Молдавию и Валахию. Николай I не сомневался, что тем самым заставит Порту (так име­новалось турецкое правительство) пойти на уступки и боевых действий удастся избежать. Но в октябре 1853 г. Турция объявила России войну.

НАЧАЛО ВОЙНЫ

Война началась одновременно на дунайском и кавказском направлени­ях. Крайне неудачно для России раз­ворачивались события на Дунайском театре военных действий. Под коман­дованием фельдмаршала князя Паскевича и генерала Горчакова находи­лись 80 тыс. человек. Турки увеличили свои силы до 150 тыс. человек, добив­шись почти двукратного превосходст­ва над противником. И всё же основ­ная причина поражений и тяжёлых людских потерь российской армии заключалась в её отсталости. Воин­ские подразделения шли в бой плот­ными колоннами, и разрывающиеся бомбы, которые тогда уже применя­лись турецкой артиллерией, убивали и ранили множество русских солдат.

Адмирал

П. С. Нахимов.

Литография

по рисунку с натуры

В. Ф. Тимма.

424

 

 

Совершенно иная ситуация сло­жилась на Кавказе. Отдельный кав­казский корпус фактически уже не­сколько десятилетий вёл здесь войну. Офицеры и генералы не слишком строго следовали официальным воин­ским уставам, и солдаты проявляли инициативу на поле боя, не опасаясь наказаний. Войска Кавказского фрон­та одержали блестящие победы: в ноябре отряд численностью 7 тыс. че­ловек наголову разгромил 18-тысяч­ный турецкий отряд, а неделей позже другой отряд русских (11 тыс. че­ловек) разбил главные силы турок (36 тыс. человек).

Так же инициативно и дерзко действовали моряки русского флота. Эскадра в составе восьми кораблей под командованием вице-адмирала Павла Степановича Нахимова (1802— 1855) одержала одну из самых ярких побед в истории русского флота. На Кавказе у России было мало войск. Турция же перебрасывала туда под­крепления не только по суше, но и морем. Поэтому перед русскими мо­ряками была поставлена задача пе­ререзать морские коммуникации противника. Крупнейшая военно-морская база Турции находилась в Синопской бухте, по ней и решил нанести удар Нахимов.

В то пасмурное утро шёл дождь. Ветер и низкие тучи предвещали шторм, какой нередко бывает на Чёрном море в ноябре. Турки и их английские инструкторы и мысли не допускали о возможности нападения на хорошо защищённую бухту, где укрылись от непогоды 14 парусных и 2 паровых корабля. Между тем рус­ские столь стремительно ворвались в бухту, что береговая артиллерия не сумела их задержать.

Нахимов не знал, как располо­жены турецкие корабли в бухте, и многим рисковал: находись они в пра­вильной позиции, всё могло бы закон­читься поражением. К счастью для русских моряков, корабли неприяте­ля были размещены так, что береговая артиллерия в начале боя стреляла ред­ко, опасаясь задеть своих же. И всё-таки победу российской эскадре принесли прежде всего бесстрашие матросов и мастерство офицеров. Так,

повреждённый корабль «Три свя­тителя» стало относить ветром на мощную батарею противника. Тогда «Ростислав», сам находившийся под сильным обстрелом, направил огонь всех своих пушек на эту батарею. Ко­рабль «Три святителя» был спасён, а батарея турок подавлена (при этом «Ростислав» чуть было не взлетел на воздух из-за начавшегося пожара). Столь же отважно пришёл на помощь гибнущему кораблю «Константин» и экипаж «Чесмы».

В ходе четырёхчасового боя турки потеряли полтора десятка ко-

Сражение

и истребление

турецкой эскадры

на Синопском рейде.

Литография

с картины

А. Боголюбова.

Синопское сражение.

425

 

 

 

раблей и свыше 3 тыс. человек уби­тыми, все береговые укрепления были разрушены. Только 20-пушечный быстроходный пароход «Таиф» с английским советником на борту смог вырваться из бухты. Потери эскадры Нахимова составили 37 че­ловек убитыми и 216 ранеными. Не­которые корабли вышли из боя с сильными повреждениями, но ни один не был потоплен. Синопский бой золотыми буквами вписан в ис­торию российского флота.

ВСТУПЛЕНИЕ В ВОЙНУ АНГЛИИ И ФРАНЦИИ

Зимой 1853—1854 гг. противники не предпринимали крупных сражений. Весна же обернулась для России рез­ким ухудшением международного положения. Первые итоги боёв пока­зали, что в одиночку Турция не толь­ко не сможет ослабить Россию, но и скорее всего потеряет часть собст­венной территории. Военно-мор­ской флот Англии и Франции вошёл в Чёрное море, в ответ на это Россия объявила им войну.

Первоначально союзники пред­приняли наступление против россий­ских портов. В конце июня англо-французский флот сосредоточился в Финском заливе и двинулся к россий­ским военно-морским базам — Крон­штадту и Свеаборгу. Техническое оснащение русского флота не соот­ветствовало требованиям современ­ности, и адмиралы не решились принять бой: 44 корабля оказались блоки­рованными 52 кораблями противни­ка. То, что Кронштадт и Свеаборг име­ли сильные укрепления, не составляло секрета. Теперь же англо-французское командование узнало, что подступ к базам защищён минами, которые раз­работал академик Б. С. Якоби. После долгих колебаний союзники не стали испытывать судьбу и отказались от попыток штурмовать эти базы. Чтобы хоть как-то прикрыть провал военной экспедиции, они решили захватить прибрежные финские города, принад­лежавшие в ту пору России: блоки­ровали Брахестад и Улеаборг, попы­тались высадить десант в Экенесе, Ханко, Або и Гамлакарлебю. Но успе­хом завершилась лишь осада Бомарзунда — малозначительной крепости на Аландских островах, которую ох­раняли чуть более 2 тыс. человек. Од­нако и Бомарзунд противник смог взять, лишь высадив десант в 13 тыс. человек и предварительно разрушив крепость артиллерийским огнём. «Никогда ещё действия такой гро­мадной армады с такими мощными силами и средствами не кончались таким смешным результатом», — с возмущением заявила тогда англий­ская газета «Таймс».

Несколько союзнических ко­раблей нанесли удар по северным поселениям России. Первым под­вергся бомбардировке с моря Соло­вецкий монастырь. Он был почти беззащитен: в нём жили монахи и богомольцы, а гарнизонную службу нёс маленький отряд, имевший на вооружении десять пушек (из них лишь две — крупного калибра). Между тем на двух подошедших к монастырю английских паровых фрегатах находилось по 60 пушек. Тем не менее монахи и богомольцы проявили стойкость духа и бесстра­шие. Получив ультиматум с требова­нием сдаться в плен, настоятель монастыря ответил на него реши­тельным отказом. Первым же вы­стрелом англичане выбили мона­стырские ворота, затем разрушили крыши домов, но до штурма дело не дошло: монастырская артиллерия, приведённая в боевую готовность, нанесла десанту серьёзный урон.

Гальваноударная мина типа «рыбка».

426

 

 

 

Обстрел монастыря в течение двух последующих дней не принёс ре­зультатов, и английские корабли ре­тировались к Архангельску. Однако и оттуда их выгнал в открытое море огонь русских пушек. Тогда англи­чане с присоединившимися к ним французами вошли в Кольский за­лив и выместили свою досаду на рыбацком посёлке Кола. Ядрами и пулями с зажигательным составом они уничтожили 110 из 128 имев­шихся там домов. К счастью, как и при бомбардировке Соловецкого монастыря, жертв среди российско­го населения не было.

Сокрушительный отпор получи­ли союзники при попытке захватить Петропавловск-Камчатский. Планируя нападение, они тешили себя надеж­дой, что на Камчатке им удастся за­владеть имуществом и торговыми ко­раблями Российско-американской компании. Силы противников оказа­лись совершенно несопоставимыми. Гарнизон Петропавловска-Камчатского насчитывал 920 человек, на воору­жении у них имелось 67 береговых пушек и корабельных орудий, тогда как на 7 кораблях союзников находи­лись 2600 членов экипажа и десанта. Русские артиллеристы располагали втрое меньшим количеством снаря­дов, чем противник. И всё же защит­ники города решили сопротивляться. Корабли «Аврора» и «Двина», превра­щенные в плавучие батареи, загороди­ли вход в Петропавловскую гавань. Орудия одного борта развернули в сторону вероятного появления про­тивника. С другого борта орудия сня­ли: их использовали для устройства береговых батарей.

31 августа противник вёл артил­лерийский обстрел города. На следую­щий день началось сражение, В пер­вую очередь англичане и французы сосредоточили огонь на одной из ба­тарей и уничтожили её, а затем вы­садили десант в 600 человек. Однако оставшиеся в живых артиллеристы открыли по десанту отчаянную ру­жейную стрельбу, их поддержали ору­дия «Авроры», а подошедший отряд в 100—150 человек смело бросился в атаку. Не выдержав натиска, десант от­ступил. В течение шести часов английские и французские корабли пы­тались подавить батареи защитников города, но, получив тяжёлые повреж­дения, были вынуждены прекратить бомбардировку.

Целых четыре дня им потребо­валось для того, чтобы подготовить­ся к новой атаке. На этот раз после подавления огня русской батареи им удалось захватить гору, возвышав­шуюся над Петропавловском-Камчатским. Неприятельский десант теперь насчитывал 900 человек. Воз­никла серьёзная опасность: враг мог занять город. Тогда 300 российских солдат рассыпались в стрелковые цепи и устремились в атаку. Преодо­лев высоту и достигнув позиций противника, они ринулись в руко­пашную схватку, ошеломив англичан и французов. Не выдержав мощного натиска, противник бежал. Общие потери союзников в тот день соста­вили 450 человек, петропавловцы потеряли убитыми и ранеными 50 человек. Город был спасён.

Первоначально Англия и Фран­ция предполагали помочь Турции мощным десантом на Дунайском фронте. В мае они начали перебрасы­вать войска в район Варны, и к концу июня здесь находились 70 тыс. солдат. В первые же дни среди них началась эпидемия холеры — они столкнулись с врагом, которого не предполагали встретить. Вскоре к холере добави­лись малярия и болотная лихорадка. Не вступив в сражение с русской ар­мией, англичане и французы потеря­ли умершими 10 тыс. человек. Тем временем Россия под давлением Авст­рии (которая грозила в любой момент перейти на сторону коалиции) выве­ла войска из Валахии и Молдавии. Со­юзным войскам уже незачем было оставаться в районе Варны, и их ко­мандование стало готовиться к кам­пании в Крыму.

Не улыбнулась удача союзни­кам и в Закавказье. К весне 1854 г. турецкая армия насчитывала около 120 тыс. человек, а русская — только 40 тыс. человек. Однако в сражении, которое произошло у Кюрюк-Дара, 18-тысячные русские войска разгро­мили турецкую армию численно­стью 60 тыс. человек.

Контр-адмирал

В. И. Истомин.

Репродукция

из альбома

В. Ф. Тимма

«Портреты лиц,

отличившихся

заслугами

в 1853—1856 гг.».

427

 

 

ВЫСАДКА СОЮЗНИКОВ В КРЫМУ

С осени 1854 г. основные сражения развернулись в Крыму. Здесь находи­лась главная военно-морская база России на Чёрном море Севасто­поль, и союзники считали, что её уничтожение лишит Россию воз­можности вести активную внешнюю политику на Балканах и Ближнем Востоке. Успехи на всех других теат­рах военных действий теряли свою ценность при неудаче в Крыму.

14 сентября более 300 тран­спортных судов под прикрытием 89 боевых кораблей начали высадку огромного объединённого десанта: французов — 28 тыс. человек, анг­личан — 26 тыс., турок — 7 тыс. чело­век Хотя некоторые русские генералы ещё весной 1854 г. предупреждали главнокомандующего сухопутными и морскими силами в Крыму А. С. Меншикова о возможном ударе противни­ка, тот не сумел организовать оборону полуострова. Князь искренне верил, что неприятель не способен высадить

десант более чем в 40 тыс. человек и русские войска с лёгкостью разобьют его. Этот бездарный полководец, не считавшийся с мнением других гене­ралов и офицеров, ничего не пред­принял в момент высадки союзников, оставив русские войска в стороне — у реки Альмы. Через неделю, подгото­вившись, противник атаковал русские позиции. Около 34 тыс. русских сол­дат и офицеров бились с врагом не на жизнь, а на смерть. Они нанесли ему настолько тяжёлый урон, что неко­торые английские и французские офицеры стали сомневаться в целесо­образности продвижения в глубь рус­ской территории. Однако сражение было проиграно армией Меншикова: сказались слабость вооружения и ус­таревшая тактика ведения боя.

Не имея возможности задер­жать и разбить врага, часть русской армии отошла к Бахчисараю, другая её часть усилила небольшой гарни­зон Севастополя. Узнав о разделении сил русских, командующий француз­ским десантным корпусом Сент-Арно заявил, что в условиях штиля он покончит с Севастополем и Кры­мом за несколько часов.

Князь

A. С. Меншиков. Литография

по рисунку с натуры

B. Ф. Тимма.

СЕВАСТОПОЛЬ

Севастополь (в переводе с гречес­кого означает «величественный город») был первоклассной воен­но-морской базой, неприступной с моря. Перед входом на рейд — на полуостровах и мысах — стояли мощные форты. Поскольку по сво­им качествам русский флот не мог противостоять неприятельскому, то 5 линейных (т. е. наиболее мощ­ных) кораблей из 26, входивших в черноморскую эскадру, и некото­рые другие суда затопили перед входом в Севастопольскую бухту, что ещё больше укрепило город с моря. 24,5 тыс. моряков сошли на берег и встали в строй вместе с сол­датами. Сюда же перевезли и 2 тыс. корабельных пушек.

Командование союзников, не­смотря на хвастливые заявления Сент-Арно, не рискнуло начать штурм немедленно. Защитники Севастополя

428

 

 

не замедлили воспользоваться неожи­данной отсрочкой: за короткое время моряки, солдаты и горожане под ру­ководством адмиралов В. А. Корни­лова и П. С. Нахимова, а также во­енного инженера Э. И. Тотлебена соорудили вокруг города восемь бас­тионов и множество других укрепле­ний. В ход шли земля, доски, домаш­няя утварь — всё, что могло задержать пулю. Город превратился в неприступ­ную крепость. Севастопольцы работа­ли с огромным напряжением сил: для осуществления превосходного плана Тотлебена — строительства укрепле­ний — мешала нехватка... обыкновен­ных лопат и кирок. В армии процве­тало воровство. В годы войны это обернулось катастрофой.

Потеряв драгоценное время и не рассчитывая на лёгкую победу, союзники решили предварительно разрушить городские укрепления ар­тиллерийским огнём. 17 октября Севастополь подвергся жестокой бом­бардировке с моря и суши. Однако уже в первые часы обстрела союзно­му командованию пришлось убедить­ся в тщетности попыток сломить сопротивление города. Мощные обо­ронительные укрепления и меткая стрельба его защитников стали пол­ной неожиданностью для неприятеля. Севастопольцы могли праздновать победу, но их радость была омрачена гибелью адмирала Корнилова, де­ятельного и храброго военачальника.

Желая помочь осаждённому го­роду, Меншиков решил нанести от­влекающий удар по английской базе у Бахчисарая. По численности рус­ская армия вчетверо превосходила англо-турецкие части, сосредоточен­ные в этом районе. Но Меншикову было известно лишь одно: база укре­плена. А потому он рассчитывал за­нять только первую линию укрепле­ний противника.

На рассвете 25 октября рус­ские войска стремительно атакова­ли вражеские редуты, выбили отту­да турок, достигли второй линии укреплений, где англичане лишь готовились к контратаке. И... в этот момент раздался сигнал отбоя: ко­мандование посчитало задачу вы­полненной. Через несколько часов

русские части полностью унич­тожили крупные соединения анг­лийской кавалерии. Однако резуль­таты сражения могли быть более значительными, если бы не бездар­ность военного руководства.

Русское командование стреми­лось предотвратить второй штурм. Победа русских войск в новом сра­жении могла заставить союзников снять осаду города и изменила бы ход войны. Русская армия за месяц выросла до 107 тыс. человек (против 71 тыс. человек у союзников), сохра­нила она превосходство и в артилле­рии. Создалась чрезвычайно благо­приятная ситуация. Не было лишь талантливого полководца.

В начале ноября началось жес­токое сражение за Инкерманские высоты. Солдаты дрались отважно, но командование так и не сумело переломить ход боевых действий в пользу русских. Битва длилась с ут­ра и до позднего вечера. И всё-таки русские полки отступили. Потери составили 11 тыс. человек убитыми и ранеными, среди них были 6 ге­нералов и 256 офицеров. Столь же позорно военачальники проиграли сражение у речки Чёрной в августе 1855 г., потеряв 7 тыс. человек. Та­ким образом, действия полевой ар­мии в Крыму мало помогли герои­ческим защитникам Севастополя, вокруг которого постепенно сжи­малось кольцо противника. В июле 1855 г. был смертельно ранен адми­рал Нахимов.

Между тем внешнеполитиче­ское положение России ухудшилось. В январе 1855 г. на стороне союзни­ков выступила Сардиния, направив­шая под Севастополь 15 тыс. человек. Однако гораздо большую опасность, чем маленькая средиземноморская страна, представляла Австрия. Ещё летом 1854 г., заставив Россию уйти из Валахии и Молдавии, она оккупи­ровала эти княжества, не объявляя войны. Теперь её армии угрожали западной границе России. Враждебную позицию заняли также Прус­сия и Швеция. В результате Россия была вынуждена держать на запад­ной границе основную часть своих сухопутных сил.

Вице-адмирал В. А. Корнилов. Репродукция из альбома В. Ф. Тимма «Портреты лиц,

отличившихся

заслугами

в 1853—1856 гг.».

429

 

 

Тихая ночь на батарее. Литография по рисунку В. Симсона. 1855 г.

В апреле союзники предпри­няли вторую бомбардировку Сева­стополя, в мае — третью, в июне — четвёртую, в августе — пятую. В пе­рерывах между ними происходили кровопролитные стычки защитни­ков города с наступающим врагом. В ходе боёв прославились тысячи ге­роев: контр-адмирал В. И. Истомин, генерал-лейтенант С. А. Хрулёв, заме­чательный русский хирург Н. И. Пи­рогов, сестра милосердия Дарья и многие другие. Но беззаветное муже­ство севастопольцев не могло ком­пенсировать недостатки в вооруже­нии и обеспечении.

В августе во время последней бомбардировки гарнизон Севасто­поля ежедневно терял по 2—3 тыс. человек. Для доставки боеприпасов и осадных пушек союзники проло­жили специальную железную доро­гу от Балаклавы до Севастополя. Огневая мощь неприятеля так воз­росла, что здания в городе при об­стреле качались, как во время зем­летрясения.

5 сентября началась бомбарди­ровка, которая не прекращалась три дня подряд. Стало ясно, что против­ника уже не остановить. В результа­те очередного штурма пал Малахов курган. Отбить эту ключевую пози­цию не удалось. 8 сентября герои­ческая 349-дневная оборона Сева­стополя закончилась: оставшиеся в живых хмурые и израненные защит­ники города покинули разбитые ук­репления, а русские моряки затопи­ли последние стоявшие на рейде боевые корабли.

Между тем в Закавказье русским войскам удалось одержать победу: капитулировал 33-тысячный гарнизон мощной крепости Карс во главе с английским генералом Вильсоном.

РЕЗУЛЬТАТЫ ВОЙНЫ

Силы страны были на исходе: из бо­лее чем 1,5 тыс. пушек, хранившихся в арсеналах к началу войны, оста­лось 253, из 500 тыс. ружей — лишь 90 тыс. Производство пороха и свин­ца не удовлетворяло потребности армии и наполовину. Железной до­роги, связывающей Крым со стра­ной, не существовало, и подкрепле­ния, собираемые по всей империи, увязали в непролазной грязи грунто­вых дорог. Но главной потерей были люди. Война, столь необдуманно на­чатая Николаем I, обернулась страш­ным горем для сотен тысяч семей: за три года убитыми, ранеными и плен­ными страна потеряла 500 тыс. че­ловек. Большой урон понесли и союзники: около 250 тыс. убитых, ра­неных и умерших от болезней.

В этих условиях обе стороны стали искать пути к миру. Инициато­ром переговоров выступила Фран­ция, не желавшая более ослаблять Россию и тем самым помогать Анг­лии. Последняя, теряя союзника, не могла продолжать войну. Усилиями дипломатов в феврале 1856 г. было достигнуто перемирие, а 30 марта в Париже обе стороны подписали мирный трактат.

По условиям договора России было запрещено иметь на Чёрном море военно-морской флот и воен­но-морские базы. Турция возвраща­ла себе Карс, устье Дуная (отнятое у неё Россией в 1829 г.) и часть Бесса­рабии (отторгнутую Россией ещё в 1812 г.). Россия утратила возмож­ность вести активную внешнюю по­литику на Балканах и Ближнем Вос­токе, её международный престиж оказался подорванным, и она не иг­рала прежней роли в европейских делах. Причина тяжёлого пораже­ния, которое понесла Россия в этой войне, — значительное экономи­ческое отставание страны от высокоразвитых Англии и Франции. Показное могущество крепостниче­ской николаевской России рухнуло.

430