В 1846 г. умер отец Герцена, ос­тавив сыну крупное состояние. Ната­лья Александровна часто хворала, и в

1847 г. Герцен решил увезти жену за границу. Накануне отъезда скончалась их маленькая дочь Лиза. Можно ска­зать, что Герцены бежали из России от бед, которые преследовали их. И тем не менее собирались вернуться домой через шесть месяцев.

В Италии Александр Иванович с увлечением посещал музеи, театры, картинные галереи. Участвовал он и в демонстрациях: в Италии назревала революция. Началась она в январе

1848 г. Узнав о революционных собы­тиях во Франции, Герцены с детьми и близкими выехали в Париж. Здесь их ждали грустные известия: республика, по словам Александра Ивановича, была уже «ранена насмерть», и ей ос­тавалось только умереть.

26 июня 1848 г. пали послед­ние баррикады в Париже. Крова­вая бойня, жестокость победителей

Женщины плачут, чтобы облегчить душу; мы не умеем плакать. В за­мену слёз я хочу писать... В ушах ещё раздаются выстрелы, топот не­сущейся кавалерии, тяжёлый, густой звук лафетных колёс по мёрт­вым улицам; в памяти мелькают отдельные подробности...

Сидеть у себя в комнате, сложа руки... и знать, что возле льётся кровь, режут, колют, что возле умирают, — от этого можно умереть, сойти с ума. Я не умер, но я состарился...

Вечером 26 июня мы услышали, после победы «Насионаля» (т. е. буржуа, победивших революционеров. — Прим. рвд.) над Парижем, правильные залпы с небольшими расстановками... Мы все взглянули друг на друга, у всех лица были зелёные... «Ведь, это расстрелива­ют», — сказали мы в один голос и отвернулись друг от друга... За такие минуты ненавидят десять лет, мстят всю жизнь. Горе тем, кто прощает такие минуты!

После бойни, продолжавшейся четверо суток, наступила тишина и мир осадного положения... Половина надежд, половина верований была убита, мысли отрицания, отчаяния бродили в голове, укоренялись... После таких потрясений живой человек не остаётся по-старому.

Не будет миру свободы, пока всё религиозное, политическое не превратится в человеческое, простое, подлежащее критике и отрица­нию. Возмужалая логика ненавидит канонизированные истины, она их расстригает из ангельского чина в людской, она из священных таинств делает явные истины, она ничего не считает неприкосновенным, и, если республика присваивает себе такие же права, как монархия, — презира­ет её, как монархию, нет, — гораздо больше. Монархия не имеет смыс­ла — она держится насилием, а от имени «республика» сильнее бьётся сердце: монархия сама по себе религия, у республики нет мистических отговорок, нет Божественного права, она с нами стоит на одной почве. Мало ненавидеть корону, надобно перестать уважать и фригийскую шапку (головной убор участников Великой французской революции. —Прим. ред.); мало не признавать преступлением оскорбление величества, на­добно признавать преступным salus populi («благо народа». — Прим. ред.). Пора человеку потребовать к суду республику, законодательство, все понятия о гражданине и его отношениях к другим и государству. Казней будет много; близким, дорогим надобно пожертвовать — мудре­но ли жертвовать ненавистным? В том-то и дело, чтоб отдать дорогое, если мы убедимся, что оно не истинно. И в этом — наше действительное дело. Мы не призваны собирать плод, но призваны быть палачами про­шедшего, казнить, преследовать его, узнавать его во всех одеждах и при­носить на жертву будущему. Оно торжествует фактически, погубим его в идее, в убеждении, во имя человеческой мысли... И кого, в самом деле, шалить?.. Народное правительство, что ли?..