... Больше простора душе, мой милый Грановский (Теперь ты зани­маешься историею: люби же её как поэзию, прежде нежели ты свяжешь её с идеею; как картину разнообразной и причудливой жизни человече­ства; как задачу, которой решение не в ней, а в тебе и которое вызовется строгим мышлением, проведённым в науку. Поэзия и философия — вот душа сущего. Это жизнь, любовь; вне их всё мертво...

Всякое чтение полезно только тогда, когда к нему приступаешь с определённою целью, с вопросом. Работай, усиливай свою деятель­ность, но не отчаивайся в том, что ты не узнаешь тысячи фактов, которые знал другой. Конечно, твоё будущее назначение обязывает тебя иметь понятие обо всём, что сделано для твоей науки до тебя, но это приобретается легко, когда ты положишь главное основание сво­ему знанию, а это основание скрепишь идеею. Тогда, поверь, беглое чтение больше сделает пользы, нежели теперь изучение...

389

Неизвестный

художник.

Кружок

Станкевича

в Московском

университете.

слышалось пение, раздавались гром­кие голоса; юные, бодрые лица вид­нелись со всех сторон; за фортепианами сидел молодой человек прекрасной наружности; тёмные, поч­ти чёрные волосы опускались по вис­кам его, прекрасные, живые, умные глаза одушевляли его физиономию». Станкевич умел увлечь друзей: он был артистичен, большой мастер шутить, даже передразнивать. Гоголя он читал так, что после первой же фразы слу­шателями овладевал «несказанный» смех. Не без влияния Станкевича дру­зья полюбили песню из трагедии Хо­мякова «Ермак» и хором распевали:

За туманною горою

Скрыты десять кораблей.

Там вечернею порою

Будет слышен стук мечей.

Злато там, драгие ткани,

Там заморское вино.

Сладко, братцы, после брани

Будет пениться оно...

Эта песня сподвижников Ермака о набегах, пирах и хмельном застолье стала чем-то вроде студенческого гимна словесного отделения в начале 30-х гг. Между тем друзья Станкевича алкогольных напитков совершенно не употребляли. «На сходках, — сви­детельствовал Аксаков, — выпивалось страшное количество чаю и съедалось страшное количество хлеба». А Иван Тургенев устами Лежнёва, одного из героев романа «Рудин», так описывал эти собрания: «Вы представьте, со­шлись человек пять-шесть мальчиков, одна сальная свеча горит, чай подаёт­ся прескверный и сухари к нему ста­рые-престарые; а посмотрели бы вы на все наши лица, послушали бы речи наши! В глазах у каждого восторг, и щёки пылают, и сердце бьётся, и го­ворим мы о Боге, о правде, о будущ­ности человечества, о поэзии... А ночь летит тихо и плавно, как на крыльях. Вот уж и утро сереет, и мы расхо­димся, тронутые, весёлые, честные, трезвые... с какой-то приятной уста­лостью на душе... Помнится, идёшь по пустым улицам, весь умилённый, и даже на звёзды как-то доверчиво гля­дишь, словно они и ближе стали и понятнее...».

В переплетении весёлых вече­ринок и доверительных разговоров возник кружок Станкевича — без ус­тава, без регламента, с откровенной неприязнью к громким фразам и те­атральным эффектам, с желанием простоты и искренности. Авторитет Станкевича сложился сам собой — потому, наверное, что Станкевич ни­когда не стремился во всём первенст­вовать среди друзей. А в государствен­ной системе России времён Николая I господствовала пирамида чинов и рангов. Она предполагала прежде все­го отношения «начальник — под­чинённый». Кружок Станкевича не вписывался в рамки такой системы. Аксаков отмечал, что вообще к лите­ратуре и жизни казённой России в этом кружке выработалось «большею частью отрицательное» отношение. Среди друзей Станкевича современ­ность воспринималась как безвре­менье, как разрыв связи времён. В вос­становлении этой нарушенной связи Станкевич и его единомышленники видели своё призвание, смысл собст­венного существования.