СУФИЙ ИЛИ БУНТОВЩИК?
Этюд (IV)
|
|
Ведущее место в тексте поэмы занимают цитаты, аллюзии, реминисценции из восточных поэтов, Корана, суфийских трактатов. В какой степени убеждения Бертона базировались на суфийской традиции? Был ли или, по крайней мере, можно ли вслед за Идрисом Шахом назвать Бертона суфием или, пользуясь терминологией Рене Генона, говорившим о братьях-розенкрейцерах, «европейским суфием» 19? В главе, посвященной Бертону, комментируя текст поэмы, И. Шах дает положительный ответ на этот вопрос. «В своих заметках (Примечаниях к поэме - Ю. Ш.) Бартон (так в русском переводе книги-Ю.Ш.) пользуется методом суфийских учителей, и это является частью той его работы, которая совершенно ясно показывает, что он прошел курс суфийской подготовки под руководством учителя. Нет почти никаких сомнений в том, что Бартон пытался передать суфийское учение на Запад» 20. Если следовать логике И.Шаха, которую улавливаешь, прочитав всю его книгу, и сильная сторона которой заключается как раз в отсутствии всякой логики, систематики и вольности в аргументации, что, впрочем, в принципе характеризует всю исламскую догматику, ярким подтверждением чего является и текст Корана, - так вот, если следовать логике И. Шаха, то к суфийской традиции или, по крайней мере, к влиянию таковой можно будет отнести любой миф или ритуал не только шаманов Ямало-Ненецкого округа и Амазонии, но и ритуальные ухаживания журавлей в брачный период и турниры парнокопытных во время гона; любого выдающегося деятеля европейского Средневековья и Ренессанса, так или иначе соприкасавшегося с исламской культурой или побывавшего на Востоке, И. Шах автоматически объявляет наследником суфизма, а любая фраза «Касыды» трактуется им как суфийская. Безусловно, область рассматриваемых в суфизме вопросов необозрима; сам суфизм сложен, глубок и многогранен как по своим формам, так и по способам интерпретации осмысливаемых проблем, не говоря уже о том, что «в настоящее время, - как пишет О. Ф. Акимушкин, - дать адекватное определение суфизма как системы невозможно, поскольку в науке еще не сложилось единого суждения относительно этого чрезвычайно сложного, многопланового и мозаичного религиозного мировоззрения» 21. Да что там современные толкователи! М. Т. Степанянц пишет, что сам Ибн Араби признавался, что «в своем многотомном сочинении (560 глав) „Футухат меккия" не смог „изложить полностью ни одну идею или доктрину, касающуюся суфийского метода" (курсив - М. С.). Если описание идейной основы мусульманского мистицизма оказалось столь затруднительным делом, что с ним не справился Великий шейх» 22, то что говорить о современных интерпретациях, авторы которых принадлежат даже другим культурам. Автор, напоминаю, не являясь специалистом по Востоку, отнюдь не стремится умалить профессиональное достоинство И. Шаха, но пытается анализировать. Не могут идеи, приходившие в головы тысяч мыслителей и просто мыслящих людей до Бертона (да и до появления суфизма) и приходящие ежедневно миллионам других после него, не слышавших о суфизме вообще, а иногда далеких не только от ислама, но и от любой другой традиции, быть суфийскими. В противном случае, сегодня, по крайней мере, в нашей стране 90% населения, имеющего дипломы о среднетехническом образовании и выше, можно без оглядки отнести к мастерам дзэн или суфиям, особенно после некоторой дозы возлияния, провоцирующего мыслительно-спекулятивный процесс. Ибо тот разброд в мировоззренческих представлениях, порожденный атеистическим воспитанием, технократическим образованием, позитивистской наукой, низкой читательской культурой и слабыми аналитическими способностями вкупе с ленностью ума и который ежедневно можно наблюдать в обывательских разговорах, равно как в выступлениях политиков и ответственных лиц разных уровней, мало чем отличается от дифиниций, изложенных нашим поэтом в примечаниях и в самой поэме. Безусловно, кощунственно предъявлять сэру Ричарду Бертону столь длинный ряд обвинений, тем более, что некоторые из них, как то ленность ума и низкая читательская культура, вообще не могут быть предъявлены образованному человеку XIX века. Но достаточно уже одного позитивизма и его прародителя - атеизма, - чтобы сравняться в результате с современным исследователем-недоумком из любой страны. Несомненно отнесение И. Шахом Бертона к суфиям крайне тенденциозно и преследует более пропагандистские и политические цели. Можно, конечно, «надергать» цитат из «Касыды», что и делает И. Шах, сравнить их с тем бездонным океаном суфийского наследия, и обязательно найдется масса совпадений и параллелей. Но таким способом можно доказать принадлежность к суфиям, скажем, и Ярослава Мудрого, выискав в его сборнике наставлений «Русская правда» что-нибудь похожее на афоризмы Омара Хайама или суждения Ибн Араби. Дневники Бертона волею судьбы поглотил огонь, и мы не можем знать подробностей взаимоотношений сэра Ричарда с исламской культурой и носителями этой культуры. Он любил Ближний Восток, но была ли эта любовь взаимна? Судя по неудачной дипломатической миссии в Дамаске, - не очень. Естественно, конфликт с местными властями не может свидетельствовать о принадлежности или непринадлежности неугодного консула к представителям исламского мистицизма, но думается, приобщение к суфийскому братству требовало бы, в лучшем случае, некого признания и пиетета со стороны коренных носителей исламской традиции, а в идеале - смены места жительства и принятия восточных норм жизни, как это сделал Р. Генон 23, будучи последовательным в своем неприятии христианской доктрины, европейского образа жизни и позитивистской методологии в гуманитарных науках. Генон «превратился» в мусульманина, стал жить, как они, одеваться, как они, думать их категориями, имея - не забудем - европейское образование; он ежедневно справлял «зикр» - молитвенное радение с целью духовного слияния с Богом, - и поэтому его мнение об исламской традиции чего-то стоит. Быть кем-то и играть в кого-то - это разные вещи. Можно, конечно, напялить штаны с лампасами и нацепить шашку слева боку, а на грудь - не твоей кровью добытые георгиевские кресты; можно обставить кабинет пластиковыми статуэтками Тар и будд, развесить по стенкам изображения драконов с выцветшими иллюстрациями Хирошигэ, а для пущего форсу положить на видное место пару американских самоучителей по иглоукалыванию и массажу с декоративными иероглифами на обложках и, напустив благовонного туману, канючить из себя знатока тибетских медицинских тайн, потрясая криво сляпанным дипломом, что выдают кому ни попадя за сходную плату по окончании трехнедельных курсов при Академии Восточных Премудростей, расположенной в наспех арендованном подвале рядом с помойкой во дворе напротив; можно подстричься налысо, облачиться в красно-белую хламиду и, приурочив Святки к Ильину дню или Тройце, под веселый звон бубенцов, босичком пританцовывая по теплому асфальту, гурьбой продефилировать по Невскому проспекту, распевая «Харе Кришну» или мантру «Ом». Но все это не значит «быть» и даже далеко от «стать». Подобные превращения встречаются в кинематографических сценариях (вопрос: насколько они позволительны?), но они не имеют ничего общего с реальной возможностью. Суфизм, при всей его сложности, неопределенности и даже противоречивости, все-таки религиозное «течение». А значит, «быть суфием» означает, в первую очередь, «быть религиозным человеком». Но Бертон таковым никогда не был. Не был в том смысле, что не признавал над собой власти и авторитета Высшей духовной инстанции. Тем не менее он глубоко верил в торжество Разума и обожествлял Человека.
вот окончательное кредо сэра Ричарда. И если в середине поэмы он еще позволял себе сомневаться, анализировать, очень часто умаляя в духе Омара Хайама и Еклезиаста возможности и способности человека постичь Бога и дела Его, то к концу он решительно приобщается к гуманистическому мировосприятию, которое еще задолго до Бертона отвергло Творца и Высшие идеалы, подменив их человеческими - несовершенными, преходящими и, в конечном счете, ложными. Античеловеческую сущность гуманизма поразительно тонко и в то же время доходчиво вскрыл Н. Бердяев в VIII главе своей работы «Смысл истории». Даже трудно извлечь цитату из его рассуждения - настолько оно цельно, но тем не менее: «Последствием отрицания высшего начала является то, что человек роковым образом подчинился низшим, не сверхчеловеческим, а подчеловеческим началам. Это является неизбежным результатом всего длинного пути безбожного гуманизма и новой истории. <...> Гуманизм переходит в антигуманизм» 24. А вот мнение представителя другой традиции - Р. Генона: «Смысл его (гуманизма - Ю. Ш.) состоит в том, чтобы свести все на свете к чистым человеческим меркам, порвать со всеми принципами высшего порядка и, фигурально выражаясь, отвратиться от неба, чтобы завоевать землю» 25. И Ричард Бертон, этот гражданин Мира, самоотверженный одиночка, порвавший еше в молодые годы с человеческим стадом и претерпевший от его особей немало болезненных укусов, поэт - вестник богов, - не лишенный таланта, интуиции и способности думать и понимать, отверг предложенную ему Творцом честь стать богочеловеком, разменяв ее на титул человекобога, и вляпался, как мальчишка, в гуманистический отстойник в компании с Ницше и русскими социалистами. Но Бертон потому и Мастер, что в самый последний момент, когда уже слышится до боли знакомое «Человек - это звучит гордо» и начинает подташнивать, когда до совсем уж сегодняшнего постхристианского либерализма с налетем стяжательства в духе Хаббарда подать рукой, он вдруг останавливается, как утомленный от долгого путешествия по закоулкам человеческого сознания путник, ведомый, но не понимающий кем, - да и читатель уже не понимает кем, то ли Господом Богом, то ли кем-то вроде Воланда, - и, то ли забыв, то ли очнувшись, обращает свою последнюю молитву к Небытию:
И Высшая сила - Нирвана, Судьба, Бог, - которой поэт так и не нашел название, услышав если не то, что хотела от него услышать, то хотя бы это, простила своему крамольному сыну бунт, и нерадение, и слабость, подхватила его на свои невидимые крыла - и вот он опять как в молодости на знакомой караванной тропе, но не мятущийся, не вопрошающий, не сожалеющий о чем-то, а усталый и смирившийся, спокойный и мудрый, затягивает старую забытую песню о ветре и не спеша удаляется от нас, медленно растворяясь в зыбучей дали со звоном верблюжьего колокольчика... Тот факт, что Бертон, изображая старого мудреца Хаджи Абду как суфия, даже впрямую называет его таковым, вряд ли означает действительное отождествление Бертоном себя со своим персонажем, но интеллектуальное фрондирование не оставляет сомнений. Великий мистификатор, возможно, даже не прочь подурачить читательскую публику и намекнуть на то, что с Востоком его связывает не только неудавшаяся военная и дипломатическая карьера. Многие встречающиеся в поэме и примечаниях высказывания можно назвать суфийскими, но многие и противоречат им. Бертон позволяет себе даже нападки и критику в адрес своего кумира - Омара Хайама, принадлежность которого к суфиям является предметом острой полемики и в восточной, и в европейской литературе о нем. Но во многом Бертон с Хайамом схожи, что сэр Ричард, безусловно, чувствовал и, думается, не без внутреннего довольства. Вот проницательная и колоритная характеристика Омара Хайама, данная в 1897 году русским востоковедом В. А. Жуковским в статье «Омар Хайам и „странствующие" четверостишья»: «Он - вольнодумец, разрушитель веры; он - безбожник и материалист; он - насмешник над мистицизмом и пантеист; он - правоверующий мусульманин, точный философ, острый наблюдатель, ученый; он - гуляка, развратник, ханжа и лицемер; он - не просто богохульник, а воплощенное отрицание положительной религии и всякой нравственной веры; он - мягкая натура, преданная более созерцанию божественных вещей, чем жизненным наслаждениям; он - скептик-эпикуреец; он - персидский Абу-л-Ала 26, Вольтер, Гейне. <...> Можно ли в самом деле представить человека, если только он не нравственный урод, в котором могли бы совмещаться и уживаться такая смесь и пестрота убеждений, противоположных склонностей и направлений, высоких добродетелей и низменных страстей и колебаний» 27. Если не знать, о ком говорится в этой характеристике, то все сказанное можно было бы смело отнести насчет сэра Ричарда. Гилберт К. Честертон 28, однако, катгорически отрицал богоборчество у Омара Хайама. Не поясняя, кого он имеет в виду, Честертон писал в самом начале XX века: «Один ученый, к примеру, был так глуп, что обвинил его (Омара Хайама - Ю. Ш.) в атеизме и материализме» 29. Свою позицию Честертон не очень внятно растолковывает далее, но если по поводу материализма можно с ним согласиться, то в хайямовском атеизме (который, в строгом смысле, являлся у него просто богохульством, что в конечном счете на деле оказывается одним и тем же) можно было бы и не сомневаться. Тем не менее (о чем, собственно, и речь), согласия в оценке творчества Хайама и его личности не наблюдается. Но сходство между Бертоном и Хайамом от этого не становится меньшим. |
Суфий или Бунтовщик? Этюд (V) =>