| ГЛАВА XIV. ОЧЕРК СОБЫТИЙ ОТ ПОДПИСАНИЯ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО ДОГОВОРА ДО НАРУШЕНИЯ АМЬЕНСКОГО МИРА Октябрь 1801 г. — май 1803 г. Предварительный договор между Великобританией и Францией, подписанный 1 октября 1801 года, считался обеими сторонами, по крайней мере, по-видимому, вполне устанавливавшим их относительные положения и приобретения. В общем, условия его не были изменены окончательным договором, имевшим целью только регулировать детали, уладить которые до перемирия потребовало бы времени и продлило бы тяжелое состояние, сопряженное с войной. Однако надежда, что основа продолжительного мира, наконец, заложена, оказалась обманчивой. Ряд неприятных сюрпризов ожидал сначала одну сторону, а затем и другую, возбудив в Великобритании тревожные опасения, давшие смысл возражениям и усилившие энергию тех, которые с самого начала смеялись над идеей о каком-либо продолжительном мире, если только эта идея опиралась на доверие к французскому правительству без материальных гарантий, так как только последние, утверждали они, могли подавить притязательность и вынудить уважение к правам других со стороны такого человека, каким был Бонапарт. Тяжелы, должно быть, были невысказанные думы министерства, когда месяц за месяцем приносил с собой непрерывную цепь событий, которые оправдывали предсказания его оппонентов, доказывая тем, что оно было обмануто, и которые, вследствие увеличения влияния силы Франции в Европе, сделали необходимым содержание больших военных учреждений и обратили мир с начала до конца в вооруженное перемирие. Весть (Примечание: Ann. Reg., 1801, p. 280.) о сдаче Александрии дошла до Лондона через день после подписания предварительного договора. Полагали, что Бонапарт, уже подписывая его, знал об этом событии, которое существенно влияло на степень твердости почвы под его ногами при переговорах. Как бы то ни было, он, без сомнения, был уверен в неизбежности упомянутой сдачи и поэтому поспешил завершить дело так, чтобы Франции, а не Великобритании, был приписан великодушный акт возвращения Порте ее владений. Скрыв факт от турецкого уполномоченного в Париже, французское правительство 9 октября подписало договор с ним, которым добровольно приняло на себя обязательство очистить от своих войск провинцию, уже не принадлежавшую ей более. В обмен на это Турция уступила Франции — своему недавнему врагу — коммерческие привилегии, равные тем, какими уже пользовалась Великобритания, единственно морской силе которой султан был обязан возвращением под свой скипетр Сирии и Египта. Эта сделка, заключенная без ведома британского министерства, не была обнародована до ратификации предварительных условий. В то же самое время сделался известным договор с Португалией, подписанный в Мадриде 29 сентября. По предварительному договору с Великобританией, португальская территория должна была оставаться неприкосновенной; но по Мадридскому договору к французской Гвиане была присоединена столь значительная часть Бразилии, что Франция приобрела контроль над северным стоком Амазонки. Эти события явились сюрпризами, и притом неприятными, для британских министров. С другой стороны, существование секретного договора 21 марта 1801 года, по которому Испания уступала Франции колонию Луизиану, было известно им (Примечание: Am. State Papers, vol. II, p. 511), хотя и не объявлено открыто при подписании мира. Несмотря на то, что значение этого факта, — за которым последовала уступка Франции также и испанской половины Сан-Доминго, — было понято министерством, последнее не сняло с него покрова тайны, которым Бонапарт был рад одеть его для того, чтобы остаться неразоблаченным. Посланник Соединенных Штатов в Лондоне достал и доставил своему правительству 20 ноября копию с упомянутого договора, который так близко касался его соотечественников; но в Англии он сделался общеизвестным не ранее, как в январе 1802 года. Речи приверженцев оппозиции были полны мрачных пророчеств о колониальном расширении Франции, рисовали перспективу утверждения наследственного врага Великобритании у устья великой реки Северной Америки благодаря Испанскому трактату и у устья артерии южного материка — благодаря трактату Португальскому и выражали опасение, что в то же время обширные и богатые колонии Испании, лежащие между двумя этими окраинами, подпадут под контроль Франции вследствие преобладания ее в советах полуостровных правительств. На поколение, которое все еще держалось убеждений восемнадцатого столетия в вопросе о колониальном расширении, эти предсказания производили тяжелое впечатление, так как усиливались еще сознанием, что добрая четверть торговых операций, составлявших силу Великобритании, опиралась тогда на Караибскую область Америки, в которую Франция сделала теперь колоссальное вторжение. Верный мудрому принципу — всегда соразмерять свои военные приготовления с обширностью имевшейся в виду цели, Бонапарт послал в Гаити для восстановления там долго спавшего авторитета метрополии такую экспедицию, масштаб которой возбудил чрезвычайную тревогу в Лондоне. 4 декабря 1801 года, только через десять недель после подписания перемирия и задолго до заключения окончательного договора, отплыли из Бреста в Гаити пятнадцать линейных кораблей и шесть фрегатов; за ними скоро последовали и другие отряды судов, так что вся сила экспедиции значительно превосходила двадцать линейных кораблей, на которых было свыше двадцати тысяч солдат. Число это отнюдь не было слишком велико для выполнения трудной задачи; наоборот, опыт доказал даже, что оно далеко не отвечало требованиям при той убыли в людях, которая была следствием тяжелых климатических условий; но для Великобритании оно казалось чудовищным. Подозревая цели Бонапарта, держава эта отправила большой отряд судов для подкрепления Ямайской эскадры. Утомленные девятилетней войной и ожидая уже освобождения от службы, команды некоторых кораблей взбунтовались, и казнь нескольких несчастных была одним из первых результатов злополучной попытки Бонапарта восстановить колониальную систему Франции. Отношение Великобритании к этим отдаленным предприятиям имело характер скорее панического страха, чем обоснованных опасений Она не приняла в соображение долгого периода, который должен пройти между моментами овладения островами и упрочения положения там французов, так же как и сравнительно безнадежной слабости Франции по отношению к той морской силе, на которую должно опираться обладание колониями. Англичане игнорировали очевидность огромных затруднений, предстоявших французам, и закрывали глаза на расшатанность испанской колониальной системы, тогда быстро приближавшейся к падению. Но если опасение, что близка опасность, — на презрительное отношение к которой давала право Великобритании вся история развития ее морского могущества, — было преувеличено, то не было вопроса в том, что каждый месяц раскрывал такие неожиданные и серьезные перемены в относительных положениях обеих держав, которые если и не были скрыты Францией добровольно, то наверно не предвиделись британскими министрами, когда подписывался предварительный договор. Были ли последние обмануты или просто позволили обойти себя? Во всяком случае, с каждым днем становилось более ясным, что равновесие сил в Европе, в котором Великобритания была столь важным фактором, уже не было таким, как в те дни, когда она принесла такие тяжелые жертвы, отказавшись от сделанных ею морских завоеваний для обеспечения status quo на континенте. В то же самое время необъяснимо замедлилось дело уполномоченных, которые должны были установить в Амьене условия окончательного мира. Британский посланник оставил Лондон 1 ноября и после небольшой остановки в Париже прибыл в Амьен 1 декабря. Французский и голландский посланники прибыли туда вскоре после того, но испанский — не являлся, и под различными предлогами переговоры затягивались. То, что это было противно желаниям британских министров — едва ли подлежит сомнению. Они уже принесли всевозможные жертвы, какие только могли. В то время как проволочки в переговорах еще продолжались, случилось внезапное событие, значительно повлиявшее на равновесие сил. Цизальпинская республика, независимость которой была гарантирована Люневильским договором, приняла к концу 1801 года новую конституцию, составленную под «инспекцией» самого Бонапарта. Делегаты республики, в числе нескольких сот, были призваны в Лион для совещания с Первым консулом о постоянной организации их государства; и там — под его влиянием, как это утверждали, — ему было предложено президентство, с функциями еще более обширными, чем те, какими пользовался он в качестве правителя Франции. Предложение было принято 26 января 1802 года, и таким образом власть над Цизальпинской республикой с ее четырехмиллионным населением была захвачена тем же человеком, который уже держал бразды правления во Французской республике. Несколько дней спустя название «Цизальпинская» было заменено на «Итальянская» — перемена, которую объяснили как указание на притязания Бонапарта по отношению к остальным государствам Италии. Эти события в Лионе возбудили большую тревогу в Англии, и многие лица, прежде настроенные мирно, теперь пожелали возобновления войны. Тем не менее, министры игнорировали то, что происходило так публично, и продолжали прилагать усилия к сохранению мира, вопреки проволочкам и уловкам, на которые горько сетовал их посланник лорд Корнуэлс; но к началу марта, когда переговоры продолжались уже три месяца, их терпение начало поддаваться. Было назначено в кампанию большое число кораблей, и начались обширные морские приготовления. В то же самое время французскому правительству был послан ультиматум, и Корнуэлс получил приказание оставить Амьен, если в течение восьми дней этот ультиматум не будет принят. Первый консул имел в своей ставке на морях слишком много, чтобы рисковать разрывом (Примечание: Малейшее промедление при таких обстоятельствах весьма предосудительно и может иметь великие последствия для наших эскадр и военно- морских экспедиций. Corr. de Nap., Mar. 11 1892), когда уже выиграл так много проволочкой переговоров и своею коварной дипломатией. Окончательный трактат был подписан 25 марта 1802 года. Статьи его не отличались существенно от статей предварительного договора, за исключением той, которая касалась Мальты. Граница Французской Гвианы, выговоренная у Португалии, была, правда, отодвинута от Амазонки, но не было сделано никакого упоминания о теперь уже гласной уступке Луизианы. Условия, касавшиеся острова Мальты и соседних с ним Гоццо и Комино, были изложены пространно и тщательно. Каждая из сторон поставила себе целью во что бы то ни стало воспрепятствовать другой занять позицию, столь важную для господства на Средиземном море и тем самым на путях к Египту и Индии. Иоаннитский орден восстанавливался при условии, чтобы впредь никто из граждан Великобритании или Франции не допускался в число его членов. Договор объявлял при этом независимость ордена и острова. Британские силы должны были очистить последний в течение трех месяцев после обмена ратификаций; но это обусловливалось присутствием на месте великого магистра для принятия управления орденом, а также гарнизона из двух тысяч неаполитанских солдат, которых должен был послать неаполитанский король по предложению договаривавшихся держав. Гарнизон этот должен был оставаться на острове в течение года после восстановления власти великого магистра или и дольше, если бы ордену не удалось к тому времени организовать отряд достаточной силы из местного населения. Неаполитанское королевство было, таким образом, избрано как бы стражем позиции, которой домогались упомянутые державы, потому что слабость его не могла возбудить ревности их к нему. Независимость островов должна была гарантироваться Великобританией, Францией, Австрией, Испанией, Россией и Пруссией, так как и последние четыре державы приглашены были одобрить длинный ряд условий. Присутствие на острове великого магистра и гарантия четырех держав — которых согласие не было предварительно получено — были, таким образом, как бы составляющими частями договора; и невыполнением этих частей Великобритания оправдывала впоследствии проволочки, которые оставляли Мальту все еще залогом в ее руках, когда она требовала от Франции объяснений и вознаграждения за последующие действия, вредные, как она утверждала, для ее безопасности и оскорбительные для ее достоинства. Другой статьей договора Великобритания обязывалась очистить Порто Ферраио, главный порт на Эльбе, который до того времени удерживала за собою силой оружия. Впоследствии выяснилось, что это было равносильным передаче острова Франции, которая добилась его уступки у Неаполитанского королевства и Тосканы, прежде вместе владевших им, — по конвенциям, сделавшимся известными впервые вскоре после подписания перемирия. Эльба по своему положению могла содействовать серьезному затруднению торговли Великобритании с северной Италией, при проблемах, возникавших для британской торговли везде, где простиралось влияние Бонапарта; но самой важной стороной этого дела было впечатление, произведенное долгим хранением в тайне конвенций, таким образом неожиданно разоблаченных. Эти внезапные, непредвиденные перемены придали вид иллюзии всем заключенным условиям и подорвали чувство доверия, очень важное для прочных отношений между государствами. Несмотря на тяжелое впечатление этих разоблачений, Амьенский договор был принят в Великобритании с чувством удовлетворения, хотя и без таких неумеренных демонстраций, которые сопровождали весть о перемирии. Во Франции общая радость была не менее глубока. «Думали, — пишет Тьер, — что был обеспечен истинный мир, мир на морях, — тот, который был необходимым и надежным условием мира на континенте». Нация повергала выражения своего энтузиазма к стопам Первого консула, военному и дипломатическому гению которого не без основания приписывала блестящие, так же как, по-видимому, и прочные результаты. Государственные люди могли роптать, что Франция потеряла свое колониальное владычество и не сумела удержать Египет и Мальту, тогда как Великобритания расширила и упрочила свое владычество в Индии, низвергнув Майсорского султана, старого союзника Франции и самого грозного врага своего на полуострове; но масса даже интеллигентных французских граждан не останавливала внимания на разрушении морской силы своего отечества — разрушении, которого эти бедственные события были лишь внешним выражением. Факты, совершившиеся на столь отдаленном театре войны и не имевшие непосредственно явного значения, были потеряны из виду в блеске ослепительных деяний Первого консула «на глазах нации». Взоры многих были очарованы блестящим рядом побед в Италии и Германии, расширением республики до ее естественных границ к Рейну и Альпам, восстановлением внутреннего порядка и гордым господством их правителя в советах на континенте. Ко всем этим результатам теперь прибавился еще свободный доступ к морю, вырванный той же самой мощной десницей — как простодушно верили тогда — из слабеющих рук великой морской державы. В экстренной сессии законодательного корпуса, созванного для того, чтобы положить легальную санкцию на договоры и меры правительства, Амьенский трактат был представлен последним, как венец деяний Первого консула; и этим трактатом воспользовались как поводом для яркого выражения общественной признательности герою событий. После некоторых колебаний был предложен на обсуждение нации вопрос, не следует ли сделать занимаемую им должность пожизненной. Большинство голосов дало утвердительное решение; и 3 августа 1802 года сенат формально вручил ему senatus consultum, объявлявший, что «французский народ назначает, а сенат провозглашает Наполеона Бонапарта пожизненным консулом». Бонапарт не ждал этих восторженных выражений для продолжения своей беспокойной политической деятельности, которой суждено было скоро «уничтожить пергамент Амьенского трактата». Так как Великобритания упорно отказывалась признать новые государства, учрежденные им в Италии, то он заявил, что она потеряла впредь всякое право вмешиваться в их дела. От этого заявления он, кажется, был близок к тому, чтобы отрицать основательность ее притязаний на вмешательство в дела континента вообще. Равнодушие его к тому, в какой мере затрагивают события на континенте интересы Великобритании и как отнесется она к ним, усиливалось его убеждением, что «при существующем состоянии Европы Англия не может сколько- нибудь разумно начать войну одна против нас» — (Примечание: Corr. de Nap., Mar. 12 1802, vol. VII, p. 522) мнение, которого открытое провозглашение в более обидных выражениях впоследствии послужило искрой для воспламенения, в конце концов, великого пожара. Люневильский договор установил, что германские князья, которые потеряли, согласно ему, земли на западном берегу Рейна и в Италии, должны получить вознаграждение где-нибудь в Германской империи и притом главным образом за счет церковных княжеств, так как там владение землями было только пожизненным, и потому передача их в те или другие руки была сопряжена с меньшими затруднениями. Различные осложнения, возникшие при распределении этих земель, а также и установившаяся между Пруссией и Австрией вражда дали Бонапарту благовидный предлог к вмешательству в качестве посредника и руководителя в дело окончательного определения границ, которые уменьшили бы относительное влияние и престиж традиционного врага Франции — Австрии и возбудили бы восторженную преданность ему со стороны ее соперников. При этом Бонапарт искусно добился влиятельной поддержки России, молодой правитель которой с готовностью принял лестное предложение об объединенном вмешательстве, — тем более, что принцы, связанные родственными узами с его семейством, могли таким образом получить непропорциональную долю в делившейся добыче. Под искусным руководством Бонапарта приобретения Пруссии превзошли приобретения Австрии настолько, что содействовали исполнению его предсказания, что «Германской империи в действительности придется разделиться на две, так как дела ее будут сосредоточены в двух различных центрах». (Примечание: Corr. de Nap., April 3 1802, vol. VII, p. 543) Добившись этого, он хвастался, что «дела Германии были устроены всецело к выгоде Франции и ее союзников» (Примечание: Ibid., July I 1802 vol. VII, p. 641.). На мнение Великобритании не обращали внимание; и ее население хотя и молча, но с удовольствием смотрело на ослабление союзника своего и на возвеличение государства, которое считало и не заслуживающим доверия и враждебным. В то же самое время подлили масла в огонь настоятельные требования Бонапарта об изгнании из Англии некоторых французских роялистов и об ограничении свободы британской прессы в нападках на него самого. Британское правительство отказалось исполнить эти требования. Возражение Бонапарта против прессы и его вмешательство в германские дела предшествовали провозглашению его пожизненным консулом. Вскоре затем последовало формальное присоединение к Франции Пьемонта и Эльбы по декрету 11 сентября 1802 года. Пьемонт был организован как французский военный департамент в апреле месяце 1801 года (Примечание: Ibid., April 13 1801, vol. VII, p. 153. 4), и Бонапарт тогда уже конфиденциально сообщал некоторым, что эта мера должна считаться первым шагом к упомянутому присоединению. Значение этого события состояло в том, что положение, установленное лишь de facto и — как предполагали официально — временно, было санкционировано de jure и навсегда. Как таковое, это дело было явным захватом со стороны Франции, имевшим большое значение для континентальных держав, особенно же для Австрии, так как в случае военных действий против итальянских владений ее Пьемонт должен был служить операционной базой. Прилежащая Лигурийская республика — как называлась тогда Генуэзская территория — была также организована как французский военный округ (Примечание: Ibid., April 18 1801, vol. VII, p. 162.), и никто не мог ручаться за то, что с ней не поступят так же, как и с Пьемонтом, что было бы в высшей степени убыточно для британской торговли и прибавило бы еще новый штрих в картине преобразований, происходящих перед глазами Европы. Дело не ограничивалось только одними материальными выгодами для Франции; так, никакого вознаграждения не было дано королю Сардинии за отнятие от него самого значительного его владения, и эта явная несправедливость была сочтена как Великобританией, так и Россией, — которые горячо настаивали на приличном удовлетворении короля, — выражением неуважения к себе. Некоторое время, однако, министерство не делало никаких возражений. Скоро нанесена была Великобритании новая обида, которая если и не была сама по себе сильнее других, то переполнила чашу ее терпения. Небольшой кантон Валлис, в юго-западной Швейцарии, был весной 1802 года насильно отделен от конфедерации и провозглашен независимым для того, чтобы обеспечить за Францией Симплонский путь, идущий через него к Италии. Мера эта, как писал Бонапарт, «в соединении с исключительным правом Франции посылать свои армии этим путем, изменила систему войны, которую надлежит принять в Италии» (Примечание: Соrr. de Nap., Aug. 2 1802, vol. VII, p. 669). Никакого дальнейшего шага не было затем сделано явно для приобретения влияния на дела Швейцарии; но французский посланник получил инструкции поддерживать тайно партию, симпатизировавшую революции (Примечание: Ibid., vol. VII, pp. 528, 544), и в обращении Первого консула к Законодательному собранию 6 мая 1802 года появилось зловещее предсказание, что «советы французского правительства различным партиям в Швейцарии до сих пор оказывались напрасными. Тем не менее, все еще не теряется надежда, что голос благоразумия и умеренности возбудит внимание и что державы, соседние с Гельвецией, не будут вынуждены вмешаться для подавления смут, продолжение которых угрожало бы их собственному спокойствию». (Примечание: Ibid., p. 578) В Швейцарии — может быть более, чем в какой-либо другой стране Европы, — было осуществлено намерение, возвещенное Национальным Конвентом в знаменитых декретах 19 ноября и 15 декабря 1792 года, — распространять силой перемены в правительственном строе стран, куда могли проникнуть французские армии. Правда, широкие перемены были сделаны уже в Бельгии, Голландии и Италии, но эти страны в то время, когда французские армии впервые вторгнулись в них, вели открытую войну с Францией. Вмешательство же в дела Швейцарии в 1798 году отнюдь не имело характера серьезной войны, так как в подвергнувшихся вторжению кантонах не было никаких средств к сопротивлению. Это было вооруженное вмешательство, предпринятое Директорией по побуждению Бонапарта, с открытой целью поддержки граждан иностранного государства, «желающего восстановить свою свободу» (Примечание: Decree of Nov. 19 1792). «Как только дан был сигнал вступлением французской армии в 1798 году, так возникло быстро и широко распространившееся восстание (Примечание: Thiers, Cons. et Emp., livre XV, p. 38); и за этим восстанием последовало принятие сильно централизованной конституции, к которой страна не была подготовлена. С этого времени агитация сделалась непрерывной. Две партии боролись за преобладание: одна, известная под именем Унитарианской, сочувствовала новому порядку, и симпатии ее были на стороне французской революции; другая — аристократическая — добивалась восстановления первоначальной конституции и искала покровительства и поддержки у старейших правительств Европы. Между этими двумя партиями была центральная, состоявшая из представителей более умеренных мнений. Обеспечив Валлис за Францией, Бонапарт в августе 1802 года отозвал французские войска, до тех пор остававшиеся в Швейцарии, — политическая мера, которая имела целью показать Европе, что он уважает независимость страны, гарантированную Люневильским миром. Обострение отношений между противными партиями скоро привело их к столкновениям, и номинальное правительство умеренных, добившееся власти экстраконституционными действиями, (Примечание: Ibid., pp. 50, 51) увидало, что на его стороне не было «ни горячих патриотов, которые желали бы абсолютного единения, ни мирных масс, достаточно расположенных к революции, но знавших ее только по ужасам войны и присутствию в стране иностранных войск». (Примечание: Ibid., livre XVI, p. 234). Аристократическая партия взяла верх и утвердилась в столице, откуда правительство было изгнано. Последнее обратилось к Бонапарту, прося его вмешательства; сначала он отказал, но затем почти сейчас же решился действовать. «Я не сдам, — сказал он, — грозных альпийских бастионов пятнадцати сотням наемников, оплачиваемых Англией». Послан был французский полковник в качестве специального посла, с прокламацией, помеченной 30 сентября 1802 года, предлагавшей олигархическому правительству сложить с себя власть и распустить все вооруженные силы. Для поддержания этого приказания двинуты были к границе тридцать тысяч французских солдат, под начальством генерала Нея, которые скоро и вошли в страну. Перед этой реальной силой всякое сопротивление со стороны Швейцарии сейчас же прекратилось. Европа глубоко возмутилась; но из великих держав не возвысила голоса ни одна, кроме Великобритании. То, что для Бонапарта было шагом, необходимым для возвеличения Франции, даже хотя бы он был и явным нарушением Люневильского трактата, в глазах англичан — не только сторонников министерства, но и самых горячих деятелей оппозиции — было насильственным вмешательством. Британский кабинет выразил нежелание верить, чтобы «могла быть еще какая-либо попытка стеснять эту независимую нацию в отстаивании своих несомненных прав». (Примечание: Note verbale. Remonstrance, adressed to the Tpench Covenment (Annual Register, 1802; State Papers, p. 675)). Вопреки провозглашенной в этих словах уверенности, министерство в тот же самый день, 10 октября, когда было написано это энергичное возражение, послало специального посла с приказаниями остаться на границах Швейцарии, постараться добиться расположения народа и уверить его, что если он пожелает сопротивляться притязаниям Франции, то Великобритания окажет ему денежную помощь. Посол получил приказание тщательно воздерживаться от возбуждения сопротивления, если Швейцария не обнаружит единодушного к тому желания; в противном же случае он должен был всячески помочь ей запастись оружием и припасами. Ступив таким образом на путь, который едва ли мог не привести к враждебным действиям, британское министерство задумало затем удержать за собой некоторые свои завоевания в предшествовавшей войне, для возвращения которых их прежним владельцам, согласно с трактатом, сделала уже соответствующие распоряжения. С этой целью 17 октября были посланы в Вест-Индию, Голландскую Гвиану и на мыс Доброй Надежды депеши, отменявшие, до дальнейших инструкций, сдачу отнятых у Франции и Голландии колоний представителям этих держав. По получении возражения Великобритании Бонапарт разразился гневными словами, сопровождавшимися угрозами. 23 октября он продиктовал для французского посла в Лондоне, Отто, инструкции, которые даже Тьером названы поистине выходящими из ряда вон. «Он не сдаст Альпы пятнадцати сотням наемников, оплачиваемых Англией. Если британское министерство, для поддержки своего влияния в парламенте, намекнет только, что есть что-нибудь такое, чего Первый консул не сделал, потому что ему помешали, то он сейчас же сделает это». Он смеялся над опасностью для Франции морской войны и прямо сказал, что если она возникнет, то берега Европы, от Ганновера до Таранто, будут заняты французскими войсками и закрыты для британской торговли. «Лигурия, Ломбардия, Швейцария и Голландия будут обращены во французские провинции, и империя Галлов будет восстановлена». Самой Великобритании он угрожал вторжением в нее стотысячного войска; и если для предотвращения опасности ей удастся возбудить другую континентальную войну, «то не кто иной, как Англия, принудит нас завоевать Европу. Первому консулу всего лишь 33 года. До сих пор он разрушал только второстепенные державы. Кто знает, сколько времени потребуется на то, чтобы радикально изменить карту Европы и восстановить Западную империю?» Посланнику было приказано сообщить британскому правительству, что политика Франции по отношению к Англии была «всецело Амьенским трактатом; ничем более, как Амьенским трактатом». Неделю спустя та же самая фраза была повторена на страницах официального журнала «Монитер» (Moniteur) в статье, которая резко отрицала право Великобритании ссылаться на Люневильский трактат, потому что она отказалась признать установленные им новые государства. Отто благоразумно воздержался выдать язык депеши, но по необходимости сообщил требование своего правителя о точном соблюдении Амьенского трактата и отказ его считаться с чем-либо, что не предусмотрено в этом трактате. На это британский министр иностранных дел отвечал многозначительными словами: «То положение дел на континенте, какое было при подписании Амьенского трактата, и ничего более, как то положение!» Эти декларации «завязали мертвый узел», разрубить который могла только уступка с той или другой стороны. Несмотря на вышеприведенные ясные «формулы», оба правительства были до некоторой степени в неведении относительно размеров опасности. До британского министерства не дошло все то, что было сказано Бонапартом, а он не знал о распоряжениях этого министерства задержать сдачу французских и голландских колоний. Между тем оппозиция в Швейцарии потерпела неудачу, и британский агент был отозван оттуда; 15 же ноября были посланы на мыс Доброй Надежды и в Вест- Индию новые инструкции, отменявшие упомянутые сейчас распоряжения, которые были отправлены месяц назад. Вопрос теперь был в том, успеет ли второе судно догнать первое. Если нет, то деятельность британского министерства обрисуется в наступательном характере. Согласно этому, когда 23 ноября собрался парламент, речь короля приняла оттенок некоторой тревоги и несколько предположительно намекала на необходимость внимательно следить за положением дел в Европе и позаботиться как о своей безопасности, так и о сохранении мира. Последовавшие затем дебаты также имели оттенок неопределенности. Министерство могло только сказать, что политика его преследует сохранение мира, если возможно; но что ввиду недавних событий оно должно рекомендовать палате и стране быть настороже (Примечание: Lord Hawkesbuty's speech, Parl. Hist., vol. XXXVI, p. 971). Инцидент в Швейцарии был «поворотным пунктом» в отношениях обеих держав. Бдительность Первого консула до тех пор была убаюкана кажущимся спокойным примирением британского министерства с прежними его захватами и готовностью, с которою, несмотря на последние, оно сдавало свои завоевания и продолжало исполнять условия договора. Действия же Великобритании по поводу этого инцидента не только рассердили, но и, так сказать, разбудили его. Возражение ее окончилось лишь словами; но, подобно маленькой струйке, просачивание которой через плотину говорит о существовании в ней трещины, это возражение говорило об опасности и было предостережением о том, что поток борьбы готов прорваться через недостаточно прочный барьер, воздвигнутый для задержки его, и опять излиться опустошительной рекой на Европу. Бонапарт начал внимательно всматриваться в существующее положение и увидел, что британские войска и не оставили еще Египта и не сдали Мальты ордену св. Иоанна. По обоим этим предметам были сделаны соответствующие представления британскому правительству и настоятельное предложение поспешить с эвакуацией Мальты. (Примечание: Parl. Hist., vol. XXXVI, p. 1380) Министерство, однако, также живо сознавало серьезность положения, которую само усилило своими распоряжениями о задержке сдачи завоеваний, хотя еще и неизвестными Франции. Относительно оставления Египта в распоряжении Турции британское правительство не возражало и на требование французского посланника отвечало 30 ноября, что это не было сделано до сих пор лишь вследствие недоразумения со стороны британского главнокомандующего, которому теперь посланы ясные инструкции. Что же касается Мальты, то к этому вопросу оно относилось иначе. Намереваясь честно исполнить трактат, оно допустило неаполитанский гарнизон на остров, хотя и не в укрепления; и британские посланники при дворах великих держав уже раньше получили указания просить их гарантировать независимость Ордена. Французское правительство не сделало таких указаний своим представителям. Что бы ни было тому причиной, — как говорит Тьер, — небрежность ли Талейрана, или то, что Первый консул предпочитал избавить себя от неприятности сопротивления со стороны других держав в случае, если бы ему удалось захватить опять остров, — неприсоединение Франции к требованиям Великобритании заставило Россию и Пруссию отсрочить ответ свой британским посланникам. Совместная просьба Великобритании и Франции относительно упомянутых гарантий была представлена Пруссии не раньше, как в сентябре, а царю — даже лишь 3 ноября. К этому времени произошел «Швейцарский инцидент», имевший последствием уже описанное выше натянутое положение дел. В ответе своем, данном только 25-го числа того же месяца, царь прежде выражения своего согласия требовал таких изменений в политической организации острова, которые серьезно затрагивали цель договора, состоявшую в том, чтобы независимость острова обеспечивалась как собственным его населением, так и гарантиями держав. В Амьене договаривавшиеся стороны условились, чтобы доступ в число членов Ордена был открыт для прирожденных мальтийцев и чтобы последние занимали, по крайней мере, половину числа правительственных должностей. В признании этих условий царь отказал, требуя, чтобы решение всех таких пунктов внутренней организации было предоставлено законному правительству Ордена (Примечание: Ann. Reg., 1803, p. 681), т. е. Ордену в прежнем его составе. Изложение британским министерством своих требований по отношению к Мальте было так ясно, что могло вполне оправдать отклонение обсуждения вопросов, поднятых Россией. Никакая другая уступка, сделанная по договору, не возбуждала более единодушных сетований со стороны англичан, весьма чувствительных ко всему, что влияло на их положение в Средиземном море или угрожало путям в Индию. В случае, если бы мир, который был единственным делом, ставившимся министерству в заслуги, нарушился, последнее ничем не могло бы так обеспечить от крушения свои надежды и успокоить недовольный народ, как спасением этого приза, т. е. Мальты. Не было недостатка и в других серьезных возражениях против возвращения острова Ордену. Никто еще не был избран на должность великого магистра его. Испания, явно под влиянием Бонапарта, приняла меры к уменьшению, насколько от нее зависело, доходов Ордена. Ввиду этих и других подобных обстоятельств указывалось на то, что эти доходы недостаточны для обеспечения обороны острова, а, следовательно, и его независимости. Но, удерживая пока Мальту дипломатическими ухищрениями, министерство обратилось и к более серьезному основанию в своих спорах с Францией. Его посол в этой стране был замещен посланником с большими полномочиями, лордом Уитвортом, которому была дана инструкция настаивать определенно на праве вмешательства Великобритании в континентальные дела во всех случаях, когда, по его мнению, этого будут требовать ее интересы или же интересы Европы вообще. Он должен был указать также на различные захваты, сделанные Францией для усиления своего влияния, и сообщить ей, что эти перемены обстоятельств, случившиеся уже после заключения трактата, вынуждают Великобританию к требованию вознаграждений. Присоединение Пьемонта, отречение великого герцога Пармского в пользу Франции, вторжение в Швейцарию были особенно поставлены на вид как факты, существенно изменившие вопрос о взаимных обязательствах. Было обращено также внимание на то, что хотя по конвенции, подписанной в августе 1801 года, французские войска должны были оставаться в Голландии лишь до заключения мира между Великобританией и Францией, они еще до сих пор не были отозваны, таким образом насилуя независимость Батавской республики, гарантированную Люневильским миром. Посланнику было, однако, сделано предостережение не связывать своего правительства никаким решением от его имени, особенно же по отношению к Мальте. (Примечание: Secret Instructions to lord Withworth; Vogne's Sife of lord Liverpool, vol. I, p. 93) Министры, таким образом, все еще были в нерешительности; они «взобрались на ограду, но приготовились соскочить с нее назад» немедленно, как к тому представится надлежащий случай. К несчастью для интересов мира ослепленный своей силой Бонапарт, преувеличивая слабость британского министерства и в то же время слишком умаляя в своем представлении импульс, который могло сообщить названному министерству настроение народа, продолжал необдуманно возбуждать страсти, которые потом не был уже в силах погасить. 30 января 1803 года был опубликован в «Монитер» (Moniteur) знаменитый отчет полковника Себастьяни об его командировке в Левант. Себастьяни был послан в предшествовавшем сентябре на фрегате для посещения Триполи, Египта, Сирии и Ионических островов с целью ознакомления с политическим и военным состоянием этих стран. Его отчет был, в сущности, приторным по обилию лести повествованием о том почете, которым пользуется будто бы Первый консул со стороны восточных народов; но после чрезвычайно подробного описания, не имевшего никакого отношения к делу военных приготовлений, отчет заключался неожиданным выводом, что «шеститысячного французского войска было бы достаточно для завоевания Египта»; Ионические острова, по данным отчета, были будто бы также готовы объявить себя на стороне Франции при первом удобном случае. Наконец, генерал Стюарт, командовавший британскими войсками в Александрии, был обвинен в посягательстве на жизнь Себастьяни посылкой паше копии с общей инструкцией, изданной Бонапартом в бытность его в Египте. Ожесточение, которое должен был возбудить в Великобритании такой документ, было настолько очевидным, что обнародование последнего было приписано намеренному желанию вызвать морскую войну, под предлогом которой Первый консул мог бы без явного унижения отказаться от предприятия против Гаити (Примечание: Adam's History of the United States, 1801- 1817, vol. II, pp. 13-21). После первого и большого успеха французских войск в этой колонии в рядах их распространилась ужасная эпидемия желтой лихорадки; воспользовавшись этим обстоятельством, негры опять восстали во всех областях и нанесли поражение ослабленным отрядам своих противников 8 января «Монитер» (Moniteur) возвестил о смерти Леклерка (Leclerc) главнокомандующего экспедицией, сопровождая это известие отчетами об опустошениях, произведенных эпидемией. Франции приходилось с грустью сознаться в очевидном факте, что нельзя было отвоевать колонию и вообще как-либо пользоваться ею, не пожертвовав таким числом людей, каким страна не располагала (Примечание: Экспедиция в Сан-Доминго стоит уже двадцати пяти тысяч французских солдат); но сама лихорадка была еще более действительным извинением, чем британский военный флот, для отказа от попытки без унижения воинской чести. Проникнуть в истинные побуждения человека, столь коварного и беззастенчивого, каким был Бонапарт, представляется безнадежным; нельзя также полагаться на сообщения его братьев, Люсьена и Жозефа, которые были единственными авторитетами в истолковании цели упомянутого обнародования отчета Себастьяни. Кажется, мало причины искать другого основания к этому, кроме той же самой необузданной надменности, какая проявилась в его инструкциях на имя Отто 23 октября, и успеха, какого он на основании своего прежнего опыта научился ожидать от хвастливого выражения самонадеянности. Секретная посылка в Пруссию его конфиденциального помощника Дюрока, шесть недель спустя, ясно показывает, что результат обескуражил его и что он не желал войны, по крайней мере, тогда. (Примечание: Британский посланник в Париже пришел к тому же самому заключению по ознакомлении с инструкциями, посланными Талейраном французскому посланнику в Лондоне. „Из этого документа ясно, что французское правительство не желает более доводить дело до крайности, т. е. иначе сказать, оно не готово к этому". (Маr. 18; Parl. Hist., vol. XXXVI, p. 1315) Посланник Соединенных Штатов в Париже писал также 24 марта: „В этом документе видно горячее и искреннее желание избежать войны как со стороны правительства, так и со стороны народа". (Am. State Papers, II, 549)). Дюроку было приказано представиться королю лично и сказать, что если война возгорится, то французские войска займут Ганновер — угроза, осуществление которой было заведомо ненавистно Пруссии, жаждавший полного присоединения этой провинции. Опасением со стороны этой державы Бонапарт хотел воспользоваться как рычагом для того, чтобы побудить ее содействовать его усилиям заставить Великобританию очистить Мальту. (Примечание: Instructions to Duroc Mar. 12 1803, Corr. de Nap., vol. VIII, pp. 307-311. Достойно замечания, что эти инструкции были изданы в тот самый день, как в Париже было получено известие о сообщении короля парламенту, 8 марта, что „вследствие военных приготовлений в портах Франции и Голландии он принял добавочные соответствующие меры предосторожности". Два дня спустя была создана милиция). Бонапарт в действительности был менее заинтересован Западом, чем Востоком, многочисленное население, интересная история и баснословные богатства которого поражали его воображение значительно более, чем ненаселенные пустыни Америки. Доступ к Востоку, как и к Западу, был возможен только водой и, таким образом, контролировался державой, которая владела морем; но путь через Левант был короче, и поэтому на нем было легче избежать столкновения с неприятелем. Мальта, Таранто, Ионические острова, Морея были воротами к Востоку. Овладение последними тремя станциями, — в сущности более континентальными, чем морскими, — (Примечание: Corr. de Nap., vol. VIII, p. 308 ) в его глазах не представляло затруднения; только одна первая могла быть завоевана и удержана надежно лишь морской силой. Поэтому Бонапарт и старался как можно скорей изгнать оттуда британцев. 27 января Талейран, «с большою торжественностью и по спешному приказанию Первого консула», потребовал, чтобы лорд Уитворт сообщил ему, «в чем состояли намерения его величества относительно эвакуации Мальты». На это лордом Уитвортом не было дано иного ответа, кроме обещания сообщить запрос своему правительству. (Примечание: Parl. Hist., vol. XXXVI, p. 1293). 30-го числа был опубликован отчет Себастьяни, плохо замаскированные угрозы которого британским интересам на Востоке могли, быть может, побудить слабое правительство постараться умилостивить Первого консула уступками. Расчет на это, если только он в самом деле был, не удался. Британское министерство возразило, что король, вопреки своему справедливому требованию о вознаграждении, отозвал бы свои силы с Мальты, если бы касавшиеся ее статьи договора были исполнены; но что теперь, после отчета Себастьяни, он не сделает этого до тех пор, пока не будет дано существенное обеспечение в том, что французское правительство откажется от целей, разоблаченных упомянутым отчетом. С этого времени письма и личные переговоры быстро следовали друг за другом, и британское министерство постепенно делалось все тверже и тверже в своих требованиях относительно Мальты. 20 февраля Бонапарт бросил новый вызов Британии, но британское министерство не обратило на это никакого внимания. В послании своем в этот день в Законодательное собрание он выразил свою уверенность в континентальном мире; но относительно Великобритании сказал: «Две партии борются там за преобладание. Одна настояла на мире и желает сохранить его; другая поклялась в неумолимой ненависти к Франции... Но каков бы ни был успех интриги в Лондоне, она не втянет других держав в новые союзы; а между тем наше правительство может сказать со справедливой гордостью: одна Англия не в силах теперь состязаться с Францией». 8 марта британское правительство сообщило парламенту, что вследствие военных приготовлений, идущих в партах Франции и Голландии, король признал целесообразным принятие добавочных мер предосторожности для обеспечения своих владений. Следует, однако, сказать, что эти приготовления не были по размерам таковы, чтобы сами по себе свидетельствовали о предполагавшихся действиях Франции. Критики министерства основывали свои опасения на вести о происходившем у мыса Доброй Надежды. Этот мыс был уже сдан голландским властям, когда туда дошли контрприказания, отменявшие сдачу; но британский судовой командир искусно овладел вновь укреплениями. Весть об этом достигла Лондона в начале марта. С этого времени Великобритания более, чем Франция, действовала вызывающе. Не получив никакого объяснения на заявленные претензии, британское правительство предложило лорду Уитворту сообщить французскому правительству, что если оно будет продолжать уклоняться от переговоров о вознаграждении, которое обязано дать Англии за свои захваты на континенте, и об удовлетворении за оскорбление, нанесенное отчетом Себастьяни, и все-таки будет требовать эвакуации Мальты, то дружественные отношения между двумя державами не могут продолжаться долее, и что он, Уитворт, вынужден будет оставить Париж по истечении определенного срока. В случае же, если бы французское правительство пожелало продолжать переговоры, Уитворту рекомендовалось потребовать от него уступки Мальты в вечное владение Великобритании и эвакуации из Голландии и Швейцарии французских войск; взамен этого Великобритания предлагала утвердить Эльбу за Францией и признать королевство Этрурию. Если бы было дано удовлетворение королю Сардинии отведением ему соответствующих владений в Италии, то Великобритания признала бы затем Итальянскую и Лигурийскую республики. Первый консул возразил, что готов скорее увидеть британцев на высотах Монмартра, чем обладателями Мальты. Несмотря на усилия Бонапарта уладить дело какими-либо компромиссами, британское министерство продолжало настаивать как на ультиматуме на занятии острова своими войсками, по крайней мере, на десять лет, и, в конце концов, его посланник потребовал свои паспорта и оставил Париж 12 мая. 16-го числа Великобритания объявила Франции войну. На следующий день адмирал Корнуэлс отплыл из Плимута с десятью линейными кораблями и два дня спустя появился под Брестом, возобновив наблюдение за портом. В полдень 18-го числа Нельсон поднял флаг на корабле «Виктория» (Victory) в Портсмуте, а 20-го отплыл в Средиземное море для принятия там главного начальства над морскими силами. Таким образом, опять, после короткого перерыва, началась борьба между Великобританией и Францией, — борьба, которой суждено было в течение двенадцатилетнего пожара своего втянуть в вихрь огня последовательно все державы Европы — от Португалии до России, от Турции до Швеции. На суше государство за государством склонялось перед великим солдатом, который управлял армиями Франции и вспомогательными легионами подчиненных стран, становившимися под его знамена благодаря его политике; победа за победой украшала его знамена; город за городом и провинция за провинцией входили в область его господства; один за другим покренные принуждались к мирным договорам... Но один только враг оставался всегда стойким, непокорным, презиравшим усилия сломить его; и на океане не было ни мира, ни перемирия до того дня, когда великий солдат пал сам перед полчищами врагов, поднятых им на себя тщетною попыткой низвергнуть ценой их страданий державу, могущество которой опиралось на моря. Дебаты в палате общин обнаружили в среде членов ее согласие, беспримерное в предшествовавшую войну. Разногласия во мнениях, конечно, были. Некоторые, очень впрочем немногие, думали, что враждебные действия даже и в то время еще можно было бы предотвратить, тогда как другие горячо и с упреком доказывали, что если бы первоначальным захватам Бонапарта было оказано своевременное сопротивление, то нация была бы спасена если не от войны, то, по крайней мере, от унижения. Но если обе партии осуждали администрацию, одна — за поспешность и опрометчивость, а другая — за медлительность и малодушную уступчивость, то, во всяком случае, обе соглашались, что повод к войне был действительно дан. Как обычно, возражение оппозиции приняло форму поправки к адресу, который, хотя и тщательно избегая выражения всякого одобрения министерству, все-таки «уверял его величество в нашей твердой решимости содействовать его величеству в обращении всех средств Соединенного королевства на энергичное ведение войны, в которую мы вовлечены». Оратор Грей — один из самых горячих противников предшествовавшей войны — постарался обратить внимание на то, что, хотя он и возражал на некоторые пункты последних переговоров, он все-таки признавал необходимость оказать сопротивление духу захватов, обнаруженному Францией. Даже и для этого весьма умеренного неодобрения министерства, в способности которого никто не верил, в этом серьезном кризисе насчиталось только 67 голосов против 398, предпочитавших не ослаблять единодушного аккорда явным выражением несогласия. Взвесив причины разномыслия, как они были высказаны различными ораторами, несомненно, приходится признать неосновательность уверений некоторых, что Великобритания боялась выйти на поединок с Францией. Торжественное решение не было принято опрометчиво или поспешно. Выставлялись на вид и обсуждались непомерное влияние Бонапарта, невозможность расчета на союзников, тяжесть предстоявшего бремени; и Питт, который говорил тогда в первый раз после многих месяцев, хотя и вполне поддерживал решимость начать войну, но все-таки в свойственных ему блестящих оборотах речи предупреждал членов палаты о крайней трудности предстоявшей борьбы. «Говоря об их обещаниях, он высказывал полную уверенность, что и все джентльмены глубоко проникнуты таким же, как и он, сознанием огромного значения состязания, которое готовятся теперь начать; и что они считают эти обещания не формальными словами, вызванными пустой церемонией и обычаем, но торжественной и обдуманной клятвой от имени своего и нации, которую они представляли, — зная и чувствуя в полной мере истинные трудности и опасности с напряжением сил и какими угодно жертвами, которые потребуются беспримерными обстоятельствами этого времени для общественной безопасности... Предстоящие нам усилия не могут измеряться тем масштабом, какой был достаточен в былые времена, и даже не могут ограничиться пределами тех, хотя и больших и до тех пор беспримерных, усилий, какие пришлось развить в течение последней войны». (Примечание: Speech of May 1803). В этой же самой речи Питт верно и ясно указал на два способа, которыми Франция могла пытаться покорить Великобританию. «Если они предаются какой-нибудь надежде на успех в предстоящей борьбе, то строят ее главным образом на предположении, что могут (1) или сломить мужество и поколебать решимость страны, держа нас в постоянном опасении десанта на наши берега, или (2) истощить наши средства и подорвать наш кредит последствиями разорительной и продолжительной борьбы». И не только к одному какому-либо из этих средств, а к обоим им прибегнул Бонапарт в масштабе пропорциональном его великому гению и его мощным ресурсам. Сейчас же были начаты приготовления для вторжения в Англию, столь обширные и столь законченные, что показывают не только пустую угрозу, а и твердо поставленную цель; и в то же время он принял меры к закрытию для Великобритании доступа на континентальные рынки, так же как и к затруднению ее торговли обычными операциями морской войны. Трафальгар отметил момент, когда всякая мысль о вторжении была оставлена и заменена обширными комбинациями Континентальной Системы, которая составляла сама по себе лишь расширение ранее принятых мер к изгнанию Великобритании с мировых рынков. Это огромное здание, рассчитанное на уничтожение ресурсов и подрыв кредита Великобритании и поддерживавшееся не прочной связью частей его, а ловким балансированием всегда бдительной политики, пересилило искусство и мощь самого строителя и раздавило его в своем падении. |