| ГЛАВА IX ХОД СОБЫТИЙ ОТ ПАРИЖСКОГО МИРА ДО 1778 г. — МОРСКАЯ ВОЙНА, ПОСЛЕДОВАВШАЯ ЗА АМЕРИКАНСКОЙ РЕВОЛЮЦИЕЙ. — МОРСКОЕ СРАЖЕНИЕ ПРИ УЭССАНЕ (USHANT) Если Англия имела основание жаловаться на то, что она не получила от Парижского трактата всех выгод, на которые могла рассчитывать благодаря своим военным достижениям, то Франция тем более имела все основания быть недовольной тем положением, в какое поставила ее война. Приобретения Англии были почти равны потерям Франции. Даже уступка Флориды, сделанная победителю Испанией, была куплена Францией ценой Луизианы. Естественно, что мысли ее государственных деятелей и ее народа, поставленных теперь в необходимость нести бремя побежденных, обратились к будущему, с его возможностями отмщения и вознаграждения. Герцог де Шуазель оставался на своем посту еще в течение многих лет и настойчиво работал над восстановлением силы Франции, подавленной последствиями трактата. Союз с Австрией не был делом его рук, он был уже заключен и находился в силе, когда Шуазель вступил в должность в 1758 г., но Шуазель уже с самого начала понял, что главным врагом была Англия, и пытался, насколько возможно, направить силы нации против нее. Поражение Конфлана опрокинуло его проекты вторжения в Англию. После этого в полном соответствии со своей главной целью он стал искать повода возбудить Испанию и заручиться ее союзом. Соединенные усилия двух королевств с их прекрасной береговой линией могли бы при хорошей организации и при наличии достаточного времени для подготовки снарядить флот, который явился бы достаточным противовесом флоту Англии. Также, несомненно, верно и то, что более слабые морские государства, если бы они видели успешные плоды деятельности такого союза, набрались бы смелости объявить войну против правительства, величие которого возбуждало зависть и страх и которое действовало с пренебрежением к правам и в ущерб благосостоянию других, что присуще всякой бесконтрольной силе. К несчастью и для Франции и для Испании, союз между ними были заключен слишком поздно. Сразу за уничтожением французского флота в 1759 г. последовал взрыв национального энтузиазма в пользу морских сил, энтузиазма, искусно поддерживавшегося и направлявшегося Шуазелем. «Народное чувство вылилось в единый возглас, прокатившийся с одного конца Франции до другого, — «флот должен быть восстановлен». Пожертвования городов, корпораций и частных лиц доставили средства для этого. Гигантская деятельность закипела в недавно еще мертвых портах. Везде строились и ремонтировались корабли». Министр понял также, что вместе с материальной частью флота необходимо было восстановить дух и дисциплину личного состава. Час, однако, был слишком поздний. Середина большой и неуспешной войны — не время для начала приготовлений. «Лучше поздно, чем никогда» — пословица не столь надежная, как «Хочешь мира — готовься к войне». Положение Испании было лучшее. Один английский морской историк подсчитал, что при объявлении войны у нее было сто судов различной величины, из них, примерно, шестьдесят были линейные корабли. Несмотря на это, хотя присоединение Испании к многочисленным врагам Англии могло, казалось, сделать положение последней критическим, действовавшее в ее пользу сочетание численного превосходства, искусства, опытности и престижа не было непреодолимым. С семьюдесятью тысячами моряков-ветеранов ей надо было только сохранить уже приобретенные позиции. Результаты нам известны. После мира Шуазель мудро остался верен своим прежним идеям. Восстановление флота продолжалось, оно сопровождалось и усиливалось упоминавшимся уже духом профессионального честолюбия и стремлением отличиться, характеризовавшими офицеров флота (при своеобразном состоянии флота Соединенных Штатов в наше время эти качества могут быть поставлены ему в пример). Постройка военных кораблей продолжалась с огромной энергией и в большом масштабе. К концу войны, благодаря движению, начавшемуся в 1761 г., имелось уже сорок линейных кораблей, находившихся в хорошем состоянии. В 1770 г., когда Шуазель вышел в отставку, королевский флот насчитывал шестьдесят четыре линейных корабля и пятьдесят фрегатов. Арсеналы и склады были наполнены, были также созданы запасы корабельного леса. В то же время министр пытался повысить уровень офицерства подавлением надменного духа тех офицеров-дворян, которые проявляли его по отношению к офицерам незнатного происхождения, способности коих делали желательной их службу во флоте. Шуазель добился значительного улучшения личного состава флота. В 1767 г. он реорганизовал артиллерию флота, создав корпус из десяти тысяч артиллеристов, которые систематически раз в неделю обучались практике своего дела на протяжении десяти лет, вплоть до следующей войны с Англией. В заботах о морской и военной силе Франции Шуазель, не теряя из виду ни одной из частей своего плана, особенное внимание обращал на союз с Испанией. Был сохранен и все еще существовавший союз с Австрией. Рассудительность и глубокое понимание дела заставили Шуазеля обратить максимум внимания на Англию, как на средоточие вражды к Франции, и опасения его подтвердились всем ходом Семилетней войны. Испания же была самым верным и, при хорошем управлении, самым сильным союзником. Близкое соседство этих двух стран и расположение их портов делали их позиции на море особенно сильными, и прочность этого союза, который подсказывался разумной политикой, фамильными связями и совершенно законной боязнью английской морской силы, еще более обеспечивалась для Франции недавними еще существовавшими тогда обидами, которые должны были распалять Испанию. Гибралтар, Менорка и Флорида все еще были в руках Англии. Ни один испанец не мог успокоиться, пока этот упрек не был вырван с корнем. Нетрудно поверить французским историкам, утверждающим, что Англия с беспокойством смотрела на развитие французского флота и была бы рада задушить его в зародыше, однако сомнительно, чтобы из-за этого она стремилась к войне. В течение ряда лет, последовавших за Парижским миром, смена недолговечных министерств, уделявших главное внимание вопросам внутренней политики или маловажным партийным интересам, приводила к тому, что ее иностранная политика представляла резкий контраст с энергичным, надменным, но прямолинейным путем, которому следовал Питт. Внутренние неурядицы, которые обычно следуют за большими войнами, а главное — конфликт с северо-американскими колониями, вызванный уже в 1765 г. хорошо известным законом о гербовом сборе, соединились с другими причинами, чтобы связать руки Англии. В годы министерства Шуазеля, по крайней мере, дважды представлялись случаи, которые решительное и не слишком разборчивое правительство смогло бы легко обратить в повод к войне, тем более, что эти поводы касались той морской силы, которая для Англии более чем для всех других наций была предметом справедливой и ревнивой заботы. В 1764 г. генуэзцы после неудачных попыток установить свое господство на Корсике снова обратились к Франции с просьбой оккупировать порты, которые однажды уже были заняты ее гарнизонами в 1756 г. Корсиканцы также отправили посла во Францию с тем, чтобы ходатайствовать о признании независимости острова с уплатой ими дани, равной той, какую они вносили прежде Генуе. Последняя, чувствуя, что она не в силах подчинить себе этот остров, наконец, решилась фактически отказаться от него. Сделка свелась к формальному разрешению королю Франции пользоваться всеми правами суверенитета над всеми местечками и гаванями Корсики, как бы в обеспечение долгов республики. Эта уступка, замаскированная формой обеспечения долга, для того чтобы не так подчеркивать в глазах Австрии и Англии усиление Франции, напоминает условную и едва прикрытую уступку острова Кипра Англии девять лет назад — уступку, которой, вероятно, суждено быть такой же окончательной и полной, как передача Корсики. Англия тогда заговорила сердито и угрожающе, но хотя Берк (Burke) заявил: «Корсика как провинция Франции страшна мне», только один член палаты общин, старый адмирал сэр Чарльз Сондерс (Sir Charles Saunders), решился заметить по этому поводу, «что было бы лучше вступить в войну с Францией, чем согласиться на приобретение ею Корсики» (СНОСКА: Mahon, History of England). Учитывая хорошо тогда сознававшиеся интересы Англии в Средиземном море, ясно, что переход острова, так удобно расположенного для воздействия на берегах Италии и для противодействия флоту, базирующемуся на Менорку, в руки сильного хозяина не был бы допущен Англией, если бы она чувствовала себя готовой и склонной к войне. Далее, в 1770 г. возник спор между Англией и Испанией относительно владения Фолклендскими островами. Мы не будем входить здесь в сущность притязаний той и другой стороны на обладание этой группой пустынных островов, небогатых как военными, так и естественными преимуществами. Но дело в том, что обе они — и Англия, и Испания — имели там поселения, на которых развевался их национальный флаг, и на английской станции начальником был капитан флота. Перед этим поселением, называвшимся портом Эгмонт, в июне 1770 г. внезапно появилась испанская экспедиция, снаряженная в Буэнос-Айресе и состоявшая из пяти фрегатов, с шестнадцатью сотнями солдат. Такой силе горсть англичан не могла оказать серьезного сопротивления, и в результате, после нескольких выстрелов, сделанных колонией ради чести флага, они сдались на капитуляцию. Вести об этом достигли Англии в октябре месяце того же года, и то, как они были приняты там, показывает, насколько оскорбление серьезнее, чем материальный урон, и насколько живее оно воспринимается. Передача Корсики едва ли возбудила волнение за стенами государственных учреждений, а нападение на порт Эгмонт подняло народ и парламент. Английскому посланнику в Мадриде было приказано потребовать немедленного возвращения островов и дезавуирования действий офицера, по распоряжению которого было сделано нападение. Не дожидаясь ответа, правительство дало распоряжение о мобилизации флота. Отряды для вербовки матросов засновали по улицам городов, и в короткое время была собрана сильная эскадра, готовая отомстить за нанесенное оскорбление. Испания, полагаясь на фамильный договор Бурбонов и на поддержку Франции, была склонна твердо стоять на своем. Но старый король Людовик XV был против войны, и Шуазель, среди придворных врагов которого находилась и последняя фаворитка короля, получил отставку. С его падением исчезли надежды Испании, которая немедленно согласилась на требования Англии, оставив, однако, открытым вопрос о суверенитете. Такой исход дела ясно показывает, что Англия, хотя все еще обладавшая эффективной морской силой, способной сдерживать Испанию, не стремилась к войне ради полного уничтожения соперничавших с нею флотов. Некоторое отношение к вопросу о морской силе имеет и одно большое событие, которое произошло в то время, хотя внешне оно совершенно не было связано с морем. Первый раздел Польши между Пруссией, Россией и Австрией в 1772 г. был облегчен увлечением Шуазеля морской политикой и союзом с Испанией. Дружба с Польшей и Турцией и поддержка их, как средства сдерживать австрийский дом, были частью традиций, завещанных Франции Генрихом IV и Ришелье. Уничтожение первого государства было прямым ударом по гордости и интересам Франции. Что сделал бы Шуазель, если бы он владел еще тогда министерским портфелем, сказать трудно, но если бы результат Семилетней войны был иной, то Франция смогла бы вмешаться в это дело и оказать влияние на его исход. 10 мая 1774 г. умер Людовик XV, в то время, когда волнения в северо- американских колониях быстро шли к своему апогею. При его юном преемнике, Людовике XVI, политика мира на континенте, дружественного союза с Испанией и количественного и качественного восстановления флота продолжалась. Это была внешняя политика Шуазеля, направленная против морского могущества Англии, как против основного врага Франции, и в пользу морской силы последней, как главной опоры нации. Инструкции, данные, как утверждает один французский морской историк, новым королем своим министрам, характеризуют дух его царствования вплоть до революции, независимо от того, исходили ли они непосредственно от короля. «Наблюдать за всеми признаками приближающейся опасности; следить с помощью крейсеров за подступами к нашим островам и за входом в Мексиканский залив; следить постоянно за тем, что происходит на Ньюфаундлендских отмелях, и за направлением английской торговли; наблюдать в Англии за состоянием войск, вооружений и общественного кредита и за министерством; ловко вмешиваться в дела британских колоний, предоставлять колонистам-инсургентам средства на приобретение оружия, сохраняя при этом строжайший нейтралитет; строить флот активно, но бесшумно; ремонтировать военные корабли; наполнять наши склады и постоянно иметь наготове средства для быстрого снаряжения флотов в Бресте и Тулоне, в то время как Испания будет готовить свой флот в Ферроле; наконец, при первой серьезной опасности разрыва собрать многочисленные войска на берегах Бретани и Нормандии и приготовить все для вторжения в Англию, чтобы принудить ее сосредоточить свои силы в метрополии и таким образом ограничить возможность ее сопротивления на окраинах империи» (СНОСКА: Lареуrоusе-Воnfils, vol. III, p.. 5). Такие инструкции, — давались ли они сразу, как выражение всесторонне и хорошо обдуманного плана, или от случая к случаю, — показывают, что все было точно предусмотрено, и дышат убежденностью, которая, если бы Франция прониклась ею раньше, сильно изменила бы историю ее и Англии. Но исполнение было менее совершенно, чем замысел. Однако в деле развития флота пятнадцать лет мира и настойчивой работы дали хорошие результаты. Когда война разразилась открыто в 1778 г., Франция имела восемьдесят линейных кораблей в хорошем состоянии и шестьдесят семь тысяч матросов были занесены в списки морского рекрутского набора. Испания, вступив в войну в 1779 г. в качестве союзницы Франции, имела в своих портах около шестидесяти линейных кораблей. Этим соединенным силам Англия противопоставила двести двадцать восемь кораблей всех классов, из которых около ста пятидесяти были линейные. Однако кажущееся равенство сил нарушалось, к невыгоде Англии, большей величиной французских и испанских судов и наличием на них более сильной артиллерии, но, с другой стороны, ее сила, как принадлежавшая одной нации, сохраняла за собой превосходство единства цели. Союзникам суждено было прочувствовать общеизвестную слабость морских коалиций, так же как вырождение органов управления Испании и недостаток привычки, можно даже сказать, не боясь впасть в ошибку, склонности к морскому делу у обеих наций. Морская политика, при которой Людовик XVI начал свое царствование, была доведена до конца. В 1791 г., через два года после созыва Генеральных Штатов, французский флот насчитывал восемьдесят шесть линейных кораблей, превосходивших как по размерам, так и по конструкции английские корабли того же класса. Таким образом, мы подошли к началу истинно морской войны, подобной которой, — как с этим согласится всякий, кто будет внимательно следить за нашим повествованием, — не было со дней Рюйтера и Турвиля. Величие морской силы и ее значение, быть может, более ясно выказывалось бесконтрольным господством и вытекавшим из него возвеличением одной воюющей стороны. Но урок, преподанный этим, хотя и более поразительный, не представляет такого живого интереса, как зрелище той же морской державы, встретившей достойного ее врага и вынужденной проявить максимум энергии в борьбе, угрожавшей не только ее самым ценным колониям, но и ее собственным берегам. Вследствие обширного и разбросанного характера Британской империи борьба эта велась во всех частях света, и внимание изучающего ее привлекается то к Ост-Индии, то к Вест-Индии, то к берегам Соединенных Штатов, то к берегам самой Англии, к Нью-Йорку и Чесапикской бухте, то к Гибралтару и Менорке, островам Зеленого Мыса, мысу Доброй Надежды и Цейлону. Флоты одной стороны встречаются теперь с равновеликими им флотами противников, и общая погоня и свалка (melee), которые характеризовали сражения Хоука, Боскауэна и Ансона, хотя изредка все еще имеют место, сменяются теперь осторожными и сложными маневрами, очень часто ни к чему не приводящими, что составляет главную особенность этой войны. Превосходство французов в тактическом искусстве придало этому столкновению ту особенную черту их морской политики, которая подчиняла задачу достижения контроля над морем путем уничтожения флотов неприятеля, его организованной силы, обеспечению успеха определенных операций, удержанию определенных пунктов, достижению определенных конечных стратегических целей. Нет нужды стараться навязать другим убеждение автора этого труда, что такая политика, — хотя и применимая в исключительных случаях, — как правило, ошибочна; но в высшей степени желательно, чтобы все лица, ответственные за ведение морских дел, признали, что существуют эти два направления политики, прямо противоположные друг другу. В одном имеется прямая аналогия с войной за обладание определенными позициями, тогда как объектом операций другого является та сила, уничтожение которой оставляет такие позиции беззащитными и неизбежно обрекает их на падение. Установив различие между этими двумя противоположными направлениями, надлежит рассмотреть результаты их обоих, взятые из истории Англии и Франции. Не такими, однако, осторожными воззрениями хотел сначала связать своих адмиралов новый король. В инструкциях, адресованных графу д'Орвилье (d'Orvilliers), командовавшему первым флотом, посланным из Бреста, министр от имени короля говорит: «Ваша обязанность состоит теперь в том, чтобы вернуть французскому флагу тот блеск, который он некогда имел; несчастья и ошибки прошлого не должны повториться; только блестящими сражениями может надеяться флот достигнуть этого. Его величество имеет право ожидать величайших усилий от своих офицеров... В какие бы обстоятельства ни был поставлен флот короля, распоряжения его величества, которые он настоятельно обязал меня внушить вам, так же как и всем подчиненным вам офицерам, требуют, чтобы его корабли атаковали неприятеля с величайшей энергией и защищались во всех случаях до последней крайности». И далее в том же духе. Один французский офицер, воззрений которого на эту фазу французской морской политики мы еще не приводили, говорит: «Как отличен этот язык от того, которым говорили с нашими адмиралами в течение последней войны, ибо было бы ошибкой полагать, что они следовали добровольно и в соответствии со своим темпераментом робкой и оборонительной системе, которая преобладала в тактике флота. Правительство, всегда считавшее чрезмерными издержки на содержание флота, слишком часто приказывало (предлагало) адмиралам держаться в море как можно дольше, не вступая в настоящие сражения или даже в стычки, которые всегда очень дороги, так как следствием их может быть потеря трудно заменимых кораблей. Часто им предписывалось, даже при необходимости принять сражение, не ставить на карту судьбу своих эскадр слишком решительными схватками. Вот почему они считали себя обязанными отступать, лишь только бой начинал принимать серьезный характер. Таким образом, французы приобретали пагубную привычку добровольно уступать поле сражения, если только неприятель, даже слабейший, чем они, смело оспаривал его у них. Выходило, следовательно, что наши флоты посылались навстречу неприятелю только для того, чтобы постыдно отступать под его напором, принимать бой, вместо того чтобы предлагать его; начинать сражение только для того, чтобы потерпеть кажущееся поражение; разрушать моральную силу, с тем чтобы спасти силу материальную, — таков был дух, который, как было справедливо сказано Шарлем Дюпэном (Charles Dupin), руководил французским министерством той эпохи. Результаты известны» (СНОСКА: Troude, vol. II, pp. 3-5. Другие цитаты из французских авторов по этому предмету см.выше, стр.. 92, 93). За храбрыми словами Людовика XVI последовали почти немедленно другие, иного, более мягкого тона, обращенные также к адмиралу д'Орвилье накануне его отплытия. Адмирала известили, что король, узнав о силе английского флота, полагается на его благоразумие в момент, когда под его командой состоят все морские силы, какими располагает Франция. В сущности, оба враждебных флота были почти равны, и без детальных сведений о вооружении каждого отдельного корабля невозможно было решить, который из них сильнее. Д'Орвилье оказался, подобно многим ответственным лицам до него, между двумя противоположными приказаниями, причем исполнение любого из них в случае неудачи грозило ему опалой, тогда как правительство, во всяком случае, было обеспечено козлом отпущения. Рассмотрение относительной силы двух флотов, материальной и моральной, неизбежно привело бы нас к изложению событий американской войны за независимость. Прежде чем описывать эту борьбу, будет уместно дать приблизительную оценку всей морской силы Англии, основанную, за неимением более точных данных, на докладе первого лорда адмиралтейства, сделанном в палате лордов в ноябре 1777 г., всего лишь за несколько месяцев до того, как началась война с Францией. Возражая оппозиции, жаловавшейся на слабость флота Канала, он сказал: «Мы имеем теперь в Великобритании сорок два линейных корабля (не считая находящихся за границей), тридцать пять из которых вполне укомплектованы командами и готовы выйти в море в любой момент, когда это потребуется... Я не думаю, чтобы Франция и Испания питали враждебные намерения по отношению к нам, но, во всяком случае, то, что я сейчас сказал, дает мне право утверждать, что наш флот — более чем равный соперник флоту всего дома Бурбонов» (СНОСКА: Mahon, History of England; Gentleman's Magazine, 1777, p. 553). Однако надо сказать, что эта уверенность не разделялась адмиралом Кеппелем, который в марте месяце следующего года был назначен командующим флотом и взглянул на него, употребляя его собственное выражение, «глазом моряка» (СНОСКА: Keppel's Defence). В июне месяце он вышел в море только с двадцатью кораблями. Совершенно нежелательно вводить в наше изложение какое-либо рассмотрение политических вопросов, которые привели к отпадению Соединенных Штатов от Британской империи. Уже было замечено, что это отделение последовало за рядом ошибок английского министерства, которые нельзя считать неестественными, учитывая идеи, преобладавшие в то время в вопросе об отношении колоний к метрополии. Нужен был человек выдающегося гения, чтобы признать не только справедливость притязаний американцев, — это сделали многие, — но также и военную силу их положения, о которой говорилось выше. Она заключалась в отдаленности колоний от метрополии, в их взаимной близости, независимой от господства над морем, в характере колонистов, главным образом английского и голландского происхождения, — и в вероятной враждебности Франции и Испании. К несчастью для Англии, люди, наиболее способные считаться с таким положением во времена революции, были в меньшинстве и не у дел. Выше уже говорилось, что, будь эти тринадцать колоний островами, морская сила Великобритании сумела бы так изолировать их, что падение их одной за другой было бы неизбежным. К этому можно прибавить, что узость полосы, занимавшейся тогда в Америке цивилизованным человеком, и характер пересечения ее морскими рукавами и судоходными реками практически ставили в положение островов (поскольку речь шла о взаимной поддержке) большие области восставшей страны, которые были недостаточно велики, чтобы бороться самостоятельно, но в то же время слишком велики, чтобы падение какой-либо из них не явилось роковым ударом для общего дела. Самый известный случай относится к линии реки Гудзон, где бухта Нью-Йорк с самого начала удерживалась британцами, которые в сентябре 1776 г., через два месяца после издания «Декларации Независимости», взяли также и город. Передвижение вверх и вниз по такой реке было, без сомнения, гораздо труднее для парусных судов, чем для современных паровых. Тем не менее, представляется невозможным сомневаться в том, что если бы морской силой Англии управляли тогда деятельные и способные люди, можно было бы настолько овладеть рекой и озером Шамплэн при посредстве военных кораблей, расставленных через известные промежутки и при достаточном числе сопровождавших их галер, чтобы поддержать передвижение достаточной армии между верховьями Гудзона и озером, препятствуя в то же время всякому водному сообщению между Новой Англией и штатами, расположенными к западу от реки. Эта операция близко напоминала бы ту, при посредстве которой во время гражданской войны флоты и армии Соединенных Штатов постепенно разрезали надвое Южную конфедерацию, овладев течением Миссисипи, и политические результаты этого были бы даже еще более важны, чем военные. Ибо в тот ранний период войны дух независимости был гораздо более общим и горячим в области, которая была бы отрезана, т.е. в Новой Англии, чем в Нью-Йорке и Нью-Джерси и даже, может быть, в любом другом штате, за исключением Южной Каролины (СНОСКА: «Откровенный взгляд на наши дела, который я намерен изложить теперь, позволит вам судить о затруднениях, сопровождающих нашу работу. Почти все наши запасы муки и немалая часть мяса получаются из штатов, лежащих к западу от реки Гудзон. Это делает обеспеченное сообщение через последнюю безусловно необходимым как для поддержки вашей эскадры, так и для армии. Если неприятель овладеет сообщением по этой реке, то он прервет эту существенную связь между штатами. Он чувствует это свое преимущество... Если бы он сумел какой-либо демонстрацией в другой области отвлечь наше внимание и силы от этого важного пункта и, предупредив наше возвращение, овладеть им, то последствия этого для нас были бы роковыми. Наши диспозиции должны поэтому равно сообразоваться с необходимостью сотрудничества с вами (в Бостоне) в рамках оборонительного плана и с обеспечением безопасности Северной реки, исполнение чего, за отдаленностью этих объектов один от другого, делается особенно затруднительным» (Вашингтон д'Эстену, 11 сентября 1778 г.)). В 1777 г. британцы пытались достигнуть этой цели, послав из Канады генерала Бургойна (Burgoyne), чтобы форсировать путь к Гудзону через озеро Шамплэн. В то же самое время сэр Генри Клинтон двинулся к северу от Нью- Йорка с тремя тысячами человек и достиг Вест-Пойнта, где, посадив часть своих сил на суда, послал их вверх по реке, до пункта, расположенного в сорока милях от Олбани. Здесь офицер, стоявший во главе отряда, узнал о сдаче Бургойна в Саратоге и возвратился; но то, что он сделал, стоя во главе отряда, выделенного из другого, насчитывавшего всего три тысячи человек, показывает, чего можно было достигнуть при лучшей организации. В то время, как это случилось на Гудзоне, главнокомандующий английскими войсками в Америке довольно курьезно воспользовался морской силой своей нации для перевозки ядра своей армии, в четырнадцать тысяч человек, из Нью-Йорка ко входу в Чесапикскую бухту, чтобы взять Филадельфию с тыла. Этот эксцентричный маневр был выполнен успешно по отношению к его объекту — Филадельфии; но, вызванный политическими соображениями (Филадельфия была местом заседаний конгресса), он был противен разумной военной политике. Поэтому завоеванный город вскоре был снова потерян, и, кроме того, завоевание его обошлось очень дорого, ибо этой диверсией британских сил различные отряды их были лишены взаимной поддержки и контроль над водным путем Гудзона был потерян. В то время, как Бургойн с семью тысячами регулярных войск, кроме вспомогательных, двигался для захвата верховьев реки, четырнадцать тысяч человек были направлены от ее устьев к Чесапику. Восемь тысяч, оставшихся в Нью-Йорке или близ него, были вследствие этого привязаны к городу присутствием американской армии в Нью-Джерси. Этот гибельный шаг был сделан в августе месяце, а в октябре Бургойн, отрезанный от своих и окруженный, сдался. В мае месяце следующего года англичане очистили Филадельфию и после трудного и опасного похода через Нью-Джерси, где их преследовала по пятам армия Вашингтона, вернулись в Нью-Йорк. Эта экспедиция британского флота в Чесапикскую бухту, вместе с походом вверх по Потомаку английских парусных фрегатов в 1814 г., указывает на другую слабую линию в цепи американских колоний. Но она не была, подобно линии Гудзона и Шамплэн, такой линией, оба конца которой оставались во власти неприятеля, в Канаде с одной стороны и на море — с другой. Что касается морской войны вообще, то нет нужды распространяться о том факте, что колонисты не могли держаться против флотов Великобритании и были, вследствие этого, вынуждены оставить море за ними, прибегнув только, главным образом при посредстве каперов, к крейсерской войне, в которой их способность к мореходству и предприимчивость помогли им нанести большой ущерб английской торговле. К концу 1778 г., по оценке одного английского морского историка, американские каперы захватили почти тысячу торговых судов, стоимостью около 2.000.000 фунтов стерлингов. Он настаивает, однако, на том, что потери американцев были тяжелее. Так оно и должно было быть, ибо английские крейсера были и лучше поддерживаемы и сильнее по вооружению, а развитие американской торговли служило предметом удивления для государственных деятелей метрополии. Когда разразилась война, эта торговля была так же велика, как торговля самой Англии в начале столетия. Интересные указания на численность мореходного населения Северной Америки в то время находим в парламентском докладе первого лорда адмиралтейства, который говорил, что «отпадение Америки стоило флоту восемнадцати тысяч матросов, участвовавших в последней войне» (СНОСКА: Annual Register, 1778, р.201) — не малая потеря для морской державы, особенно, поскольку эти матросы перешли в ряды неприятеля. Ход войны на море повел, как всегда, к жалобам нейтралов на англичан, захватывавших их корабли, участвовавшие в американской торговле. Такие обиды, однако, не были необходимы, чтобы возбудить вражду и надежды Франции при тогдашнем затруднительном положении британского правительства. Час мести и сведения счетов, на который рассчитывала политика Шуазеля, казалось, настал. Уже в самом начале восстания в Париже обсуждался вопрос о том, какое положение следует занять и какие выгоды можно извлечь из возмущения колоний. Было решено, что последние должны получить всевозможную поддержку, за исключением открытого разрыва с Англией. И с этой целью французу, по имени Бомарше, были даны деньги для учреждения торгового дома, который должен был снабжать колонистов военными материалами. Франция дала миллион франков, к которым Испания прибавила такую же сумму, и Бомарше получил позволение покупать предметы вооружения из правительственных арсеналов. Между тем, во Францию прибыли агенты Соединенных Штатов. Французские офицеры переходили на службу Штатов, чему их правительство почти не препятствовало. Дом Бомарше был открыт в 1776 г... В декабре этого же года Бенджамин Франклин высадился во Франции, и в мае 1777 г. Лафайетт прибыл в Америку. Между тем, приготовления к войне, особенно к морской войне, деятельно развивались, флот постоянно увеличивался, и создавалось все необходимое для угрозы вторжения со стороны Канала, тогда как действительный театр войны должен был быть в колониях. Там Франция была в положении человека, которому нечего терять. Уже лишенная Канады, она имела все причины думать, что, возобновляя войну при нейтралитете Европы и имея американцев друзьями, а не недругами, она не потеряет островов. Сознавая, что американцы, которые менее чем за двадцать лет до того настаивали на завоевании Канады, не согласятся возвратить ей последнюю, Франция заявила, что не питает никаких надежд на это, но настаивала, чтобы в наступающей войне она сохранила за собой все английские владения в Вест-Индии, какие только будет в состоянии захватить. Положение Испании было иным. Ненавидя Англию, нуждаясь в возвращении Гибралтара, Менорки и Ямайки, — не просто жемчужин в ее короне, а краеугольных камней ее морского могущества, — она в то же время видела, что успешное возмущение английских колонистов против дотоле непревзойденной морской силы метрополии было бы опасным примером для ее собственной огромной колониальной империи, из которой она ежегодно извлекала такие большие суммы. Если бы Англия с ее флотом потерпела неудачу, то что приобрела бы Испания? Во Введении было указано, что доходы испанского правительства извлекались не из легких налогов на богатую морскую силу, построенную на промышленности и торговле королевства, а из узкого потока золота и серебра, поддерживавшегося немногими кораблями, которые нагружались плодами грабежа колоний, управлявшихся самым близоруким образом. Испания могла многое потерять, но и многое приобрести. Правда, и теперь, как в 1760 г., она была державой, с которой Англия могла воевать к наибольшей для себя выгоде. Несмотря на это, нанесенные ей обиды и династические симпатии взяли верх. Испания вступила на путь тайной вражды, уже ранее избранный Францией. При таком скоплении взрывчатого материала вести о сдаче Бургойна подействовали как искра. Опыт прежних войн познакомил Францию со свойствами американцев как недругов, и она ожидала найти в них ценных помощников для осуществления своих планов мести. Теперь ей казалось, что даже одни они смогут сами заботиться о себе, отказавшись от всяких союзов. Вести дошли до Европы 2 декабря 1777 г., а 16-го французский министр иностранных дел известил представителей конгресса, что король готов признать независимость Соединенных Штатов и заключить с ними торговый договор и соответствующий оборонительный союз. Быстрота, с какой шло дело, показывает, что Франция уже приняла решение, и договор, столь важный по его неизбежным последствиям, был подписан 6 февраля 1778 г. Нет необходимости подробно приводить условия договора. Но важно заметить, во-первых, что официальное отречение Франции от Канады и Новой Шотландии предзнаменовало политическую теорию, известную как доктрина Монро, притязания которой едва ли могут быть осуществлены без надлежащей морской силы; и во-вторых, что союз с Францией, а затем с Испанией дал американцам то, в чем они больше всего нуждались, — морскую силу, уравновешивавшую такую же силу Англии. Будет ли слишком много для гордости американцев допустить, что если бы Франция отказалась оспаривать обладание морем у Англии, то последняя была в состоянии покорить Атлантическое побережье? Не будем же отбрасывать лестницу, по которой взобрались, и отказываться от понимания того, что наши отцы чувствовали в час испытания. Прежде чем продолжать историю этой морской войны, надлежит изложить положение, существовавшее в то время в различных частях света. Три особенности, служащие причиной резкого отличия его от того, каким оно было в 1756 г., следующие: 1) враждебное отношение Америки к Англии; 2) раннее появление на театре военных действий Испании в качестве союзницы Франции и 3) нейтралитет других континентальных государств, который избавил Францию от забот о своих сухопутных границах. На Северо-Американском континенте американцы удерживали Бостон уже в течение двух лет. Наррагансеттская бухта и Род-Айленд были заняты англичанами, которые удерживали также Нью-Йорк и Филадельфию. Чесапикская бухта и вход в нее, не имевшие сильных укреплений, были во власти всякого флота, который мог появиться там. На юге со времени неудачного нападения на Чарльстон в 1776 г. англичанами не было предпринято ни одного важного маневра. До объявления войны Францией главные военные события происходили к северу от Чесапика (Балтимор). С другой стороны, в Канаде американцы терпели неудачу, и она оставалась до конца прочной базой английского могущества. В Европе самым знаменательным элементом была готовность к войне французского флота и до некоторой степени испанского, — по сравнению с прежними войнами. Англия занимала всецело оборонительное положение и не имела союзников, тогда как короли из дома Бурбонов ставили себе целью завоевание Гибралтара и Порт-Магона и вторжение в Англию. Первые два были, однако, желанными объектами для Испании, последние — для Франции. И такое расхождение целей было роковым для успеха этой морской коалиции. Во Введении был сделан намек на стратегический вопрос, поднятый этими двумя направлениями политики. В Вест-Индии положение воюющих сторон на суше было примерно одинаково сильным, хотя это не должно было быть так. Обе — и Франция и Англия — имели сильные позиции на Наветренных островах, — одна на Мартинике, другая на Барбадосе. Нужно заметить, что положение последнего, на ветре у всех других островов этой группы, было решительным стратегическим преимуществом в дни парусного флота. В рассматриваемых войнах борьба почти ограничилась районом Малых Антильских островов. Здесь остров Доминика, лежащий между французскими Мартиникой и Гваделупой, служил предметом домогательств французов с самого начала войны и был захвачен ими. Ближайшей землей к югу от Мартиники являлся остров Санта-Лючиа — французская колония.. Ее сильная гавань на подветренном берегу — бухта Грозило (Gros Ilot) — была прекрасным местом для наблюдения за действиями французского флота в Форт- Рояле, на Мартинике. Англичане захватили острова, и с этой безопасной якорной стоянки Родни сначала подстерег, а затем преследовал французский флот перед славным сражением 1782 г. Острова, лежащие дальше к югу, имели меньшее военное значение. На больших островах Испания должна была бы осилить Англию, владея Кубой и Порто-Рико, а вместе с Францией также и Гаити, тогда как Англии принадлежала только Ямайка. Испания, однако, считалась здесь лишь мертвым грузом, а Англия была слишком занята в других местах, чтобы атаковать ее в этом районе. Единственной областью в Америке, где испанское оружие дало себя почувствовать, была большая страна, лежащая к востоку от Миссисипи и известная тогда под именем Флориды, которая, хотя и находилась в то время во владении англичан, не присоединилась к возмутившимся колониям. В Ост-Индии, как вспомнят читатели, Франция вернула свои базы по условиям мира 1763 г., но политическое преобладание Англии в Бенгалии не уравновешивалось господством Франции в какой-либо другой части полуострова. В последующие годы англичане распространили и усилили свою власть, чему благоприятствовал характер их главных представителей, Клайва и Уоррена Гастингса. Сильные туземные враги, однако, поднялись против них в южной части полуострова как на востоке, так и на западе, представив для Франции превосходный случай восстановить свое влияние с началом войны, но ее правительство и народ остались слепы к возможностям этой обширной страны. Не то было с Англией. В тот самый день, когда вести об объявлении войны достигли Калькутты, — 7 июля 1778 г., — Гастингс послал приказание губернатору Мадраса атаковать Пондишери и подал пример захватом Чандернагора. Морские силы обеих наций в Индии были незначительны, но французский коммодор после короткого сражения оставил Пондишери, который сдался после семидесятидневной осады с суши и с моря. В марте месяце следующего, 1778 г. пал Маэ (Mahe), последнее французское поселение, — и французский флаг опять исчез, но в то же время в Индию прибыла сильная английская эскадра из шести линейных кораблей, под начальством адмирала Юза (Hughes). Отсутствие способной противостоять ей французской силы дало англичанам полный контроль над морем, вплоть до прибытия Сюффрена, явившегося почти три года спустя. Между тем, вовлечены были в войну и голландцы, и их станции — Негапатам, на Коромандельском берегу, и очень важная гавань Тринкомале, на Цейлоне, — были захвачены (последняя в январе 1782 г.) соединенными силами армии и флота. Успех этих двух предприятий определил военное положение в Индостане, но прибытие Сюффрена, как раз месяцем позже, обратило номинальную войну в отчаянную и кровавую борьбу. Эскадра Сюффрена была решительно сильнее неприятельской, но не имела порта, ни французского, ни союзного, который мог бы послужить ей базой для операций против англичан. Из этих четырех главных театров войны, два — северо-американский и вест- индский, как и следовало ожидать по их близости, смешивались и прямо влияли друг на друга. Нельзя, очевидно, сказать того же о театрах европейском и индийском. Наше повествование поэтому, естественно, распадается на три раздела, из которых каждый может до известной степени рассматриваться отдельно. После такого отдельного рассмотрения будет указано и их взаимное влияние, вместе с весьма полезными уроками, которые надлежит извлечь из достоинств и недостатков, из успехов и неудач больших комбинаций и из роли, сыгранной морской силой. 13 марта 1778 г. французский посол в Лондоне известил английское правительство, что Франция признала независимость Соединенных Штатов и заключила с ними договор о торговле и оборонительном союзе. Англия немедленно отозвала своего посла. Но хотя война была неизбежна и Англия находилась в невыгодном положении, испанский король предложил свое посредничество, и Франция ошибочно медлила нанести первый удар. В июне адмирал Кеппель отплыл из Портсмута с двадцатью кораблями. При встрече с двумя французскими фрегатами его орудия открыли огонь, чтобы заставить их остановиться, и тем самым начали войну. Узнав из их бумаг, что тридцать два французских корабля стоят в Бресте, Кеппель тотчас же возвратился за подкреплениями. Выйдя опять в море, с тридцатью кораблями, он встретился с французским флотом, лежавшим под командой д'Орвилье к западу от Уэссана и на ветре, при западном ветре. 27 июля состоялось первое морское сражение этой войны, известное под именем сражения при Уэссане. Бой этот, в котором участвовало с каждой стороны по тридцати линейных кораблей, был совершенно нерешительным по своим результатам. Ни один корабль не был захвачен или потоплен. Оба флота после сражения возвратились в свои порты. Несмотря на это, сражение приобрело большую известность в Англии вследствие общественного негодования, возбужденного его безрезультатностью, и целой бури морских и политических дискуссий, которую оно вызвало. Адмирал и третий в порядке командования офицер принадлежали к различным политическим партиям. Они возводили обвинения один против другого, и при последовавших затем разбирательствах дела в военном суде вся Англия разделилась в основном по партийному признаку. Общественное мнение и мнение моряков, в общем, сочувственно относилось к адмиралу Кеппелю. В тактическом отношении сражение представляет некоторые интересные черты и позволяет сделать один вывод, значение которого не умерло и в наши дни. Кеппель был под ветром и желал непременно вызвать противника на бой. Чтобы достигнуть этого, он дал сигнал общей погони за ним лавированием на ветер, с тем чтобы его быстроходнейшие корабли догнали самые тихоходные корабли неприятеля. При первоначально равной эскадренной скорости эта распоряжение было совершенно правильным. Д'Орвилье, будучи на ветре, не имел намерения сражаться иначе, как при условиях, какие сам найдет выгодными. Как обыкновенно бывает, флот, действовавший наступательно, достиг своей цели. На рассвете 27-го оба флота были на левом галсе, держа на вест-норд-вест при устойчивом бризе от зюйд-веста (план IX, А, А, А) (СНОСКА: В этом плане употреблявшийся во всех других случаях способ обозначения только характерных фаз сражения, последовательно, но без связи, оставлен и сделана попытка указывать непрерывно серии маневров и курсы, которыми флоты пришли, наконец, в столкновение (от А до С). Так как сражение состояло единственно в прохождении враждебных флотов, двигавшихся в противоположных параллельных направлениях один мимо другого, — маневр всегда нерешительный и бесплодный, — то предшествовавшие ему маневры представляют главный интерес в деле, историческая важность которого обусловлена отнюдь не тактическими причинами). Английский арьергард спустился под ветер (СНОСКА: Линия, проведенная через центр английского флота в А, указывает направление, по которому, согласно строгому тактическому требованию, должны были бы построиться сомкнутым строем английские суда (с юга на юго-восток)), и Кеппель вследствие этого дал сигнал шести его кораблям выбраться на ветер так, чтобы они могли занять наилучшее положение для поддержки главных сил флота, если он вступит в бой. Д'Орвилье заметил это движение, которое истолковал, как намерение атаковать его арьергард превосходными силами. Так как враждебные флоты находились тогда на расстоянии шести миль один от другого, то он последовательно повернул всем своим флотом через фордевинд (французы от А к В), вследствие чего несколько уклонился под ветер, но приблизился к неприятелю и теперь был способен видеть его лучше (позиции В, В, В). При завершении этой эволюции ветер отошел к югу, благоприятствуя англичанам. Тогда Кеппель, вместо того чтобы повернуть на другой галс, остался на прежнем еще полчаса (англичане от B к С) и затем повернул всем флотом на курс, параллельный курсу французов. Это подтвердило подозрения Д'Орвилье, и так как ветер, словно умышленно благоприятствовавший в это утро англичанам, теперь отошел обратно к западу, позволив им нагнать французский арьергард, то он повернул всем флотом через фордевинд (от В к С), приведя, таким образом, остальные суда на помощь арьергарду, теперь сделавшемуся авангардом, и помешав Кеппелю сосредоточиться на нем или прорвать его. Враждебные флоты прошли один мимо другого на противоположных галсах (СНОСКА: Головные корабли враждебных флотов разошлись между собой (С). Это французы приписывают тому, что английский авангард уклонился под ветер. Англичане же утверждали, что французский авангард держался слишком круто к ветру. Диаграммы наши согласны с этим последним объяснением), обменявшись неэффективными залпами, — французы на ветре и имея возможность атаковать, но не воспользовавшись ею. Д'Орвилье тогда дал сигнал своему авангарду — прежнему арьергарду — повернуть через фордевинд, пройдя под ветер английского арьергарда, который был под ветром у главных сил его флота, намереваясь сам остаться на ветре и, таким образом, атаковать упомянутый арьергард с двух сторон; но командовавший этим соединением, принц королевской крови, не послушался, и возможное преимущество было потеряно. Англичане пытались проделать такой же маневр. Адмирал авангарда и некоторые из его кораблей повернули оверштаг, как только вышли из огня (D) (СНОСКА: Позиция D, отдаленная от остальных на плане, показывает конец прохождения флотов, начавшегося в С. Она не могла быть показана в связи с другими курсами без запутывания других подробностей плана), и двинулись за французским арьергардом; но на большей части этих судов повреждение такелажа препятствовало повороту оверштаг, а поворот через фордевинд был невозможен, вследствие наличия других кораблей сзади. Французы оказались затем под ветром и снова образовали линию, но англичане уже не могли атаковать ее. Этим и окончилось сражение. Уже было упомянуто, что это безрезультатное сражение имело некоторые интересные особенности. Одна из них — это то, что поведение Кеппеля было полностью оправдано под присягой перед военным судом одним из замечательнейших адмиралов, выдвинутых Англией, сэром Джоном Джервисом (Jervis), который командовал одним кораблем его флота. В самом деле, трудно представить себе, чтобы он мог сделать нечто большее; но недостаточное понимание им тактики доказывается любопытным замечанием, сделанным им в свою защиту. «Если бы французский адмирал действительно думал вступить в бой, — сказал он, — то я полагаю, что он никогда бы не расположил своего флота на галсе, противоположном тому, которым приближался британский флот». Это замечание может только происходить от неведения или от непонимания опасности, которой подвергся бы в таком случае арьергард французского флота, и является тем более любопытным, что, по признанию самого Кеппеля, англичане думали напасть на него. Идея Кеппеля состояла в том, что французы должны были ждать его в линии фронта и затем вступить в бой, корабль против корабля, что, по его мнению, предписывали традиции доброго старого времени. Но д'Орвилье был слишком хорошо подготовлен, чтобы быть способным на такой образ действий. Неисполнение герцогом Шартрским (СНОСКА: Впоследствии герцог Орлеанский; Филипп Эгалитэ французской революции и отец Луи-Филиппа), командовавшим французским авангардом во время боя, приказания повернуть через фордевинд, — произошло ли оно от непонимания дела или от недисциплинированности, — поднимает все еще спорный вопрос относительно надлежащего положения главнокомандующего флотом в сражении. Если бы д'Орвилье был в авангарде, то выполнение задуманной им эволюции было бы обеспечено. Из центра адмирал равно видит концевые части своего флота или равно не видит их. Находясь в голове, он обеспечивает исполнение приказаний собственным примером. Французы в конце этой войны решили вопрос, совсем изъяв адмирала из линии и поместив его на фрегате под тем предлогом, что будто бы со стороны он может, таким образом, лучше видеть движения своего флота и флота неприятеля, не ослепляемый дымом и не отвлекаемый от главных своих обязанностей событиями, происходящими на борту его собственного корабля, и, наконец, что сигналы, дающиеся им с фрегата, будут лучше видны его флоту (СНОСКА: Пленение главнокомандующего французским флотом в сражении 12 апреля 1782 г. на его флагманском корабле также явилось причиной этого нового распоряжения). Эта позиция адмирала, несколько напоминающая позицию генерала в сухопутном сражении и избавляющая его от личного риска, была занята также лордом Гоу (Howe) в 1778 г.; но как последний, так и французы отказались впоследствии от этой практики. Нельсон при Трафальгаре, закончившем его карьеру, вел свою колонну; но сомнительно, чтобы причиной этого было что-либо, кроме его горячего увлечения боем. Две другие большие атаки, в которых он был главным начальником, имели объектом нападения корабли, стоявшие на якоре, и ни в одной из них он не занимал ведущего места в колонне, — по той основательной причине, что он не знал хорошо глубины, а головной корабль всего более рискует сесть на мель. Обычное место адмиральского корабля в дни широкобоких парусных судов, за исключением случаев общей погони флота за неприятелем, было в линии и именно в центре ее. Отступление от этого обычая со стороны Нельсона и Коллингвуда, каждый из которых вел свои колонны под Трафальгаром, могло иметь некоторые основания, и обыкновенный человек склонен воздерживаться от критики поведения этих выдающихся офицеров. Но нельзя не сказать, что опасность, какой подвергались два старших офицера флота, на коих возлагалось так много, очевидна; и если бы с ними самими или с передними кораблями их колонн случилась серьезная беда, то отсутствие их влияния почувствовалось бы весьма серьезно. Действительно, они скоро стушевались, как адмиралы, в дыму сражения, не оставив следовавшим за ними никакого руководства или контроля, за исключением блеска своей храбрости и примера. Один французский адмирал указал, что практическая цель способа атаки, принятого при Трафальгаре, состояла в том, чтобы, спустившись под прямыми углами к противнику, пожертвовать головами колонн и сделать два прорыва в линии неприятеля. На этот раз цель была достигнута, и жертва стоила результата. В сделанные прорывы линии устремились почти свежие арьергардные корабли каждой колонны, которые являлись фактически резервом, напавшим на поврежденные корабли неприятеля с каждой стороны прорыва. Эта идея о резерве также связана с вопросом о положении главнокомандующего. Величина его корабля была такова, что исключала возможность вывода его из строя; но разве не было бы хорошо, если бы адмирал каждой колонны оставался со своим резервом, держа в своих руках способность управлять сражением при любых случайностях и выполняя возможно дольше свое назначение не только по названию, но и в действительности, и притом для весьма полезной цели? Трудность организации какой-либо системы сигналов или легких посыльных шлюпок, которые могли бы занять место адъютантов или ординарцев генерала, усугубляемая тем фактом, что корабли не могут неподвижно стоять, как армейские дивизии, в ожидании приказаний, но что они должны постоянно поддерживать ход, при котором остаются послушными рулю, исключает идею о нахождении адмирала флота, участвующего в походе, на легком судне. При таком положении он сделался бы простым зрителем, тогда как, находясь на сильнейшем корабле флота, он сохраняет максимум влияния и после начала боя, а если корабль этот в резерве, то адмирал сохраняет командование в своих руках так долго, как это только возможно. «Полхлеба лучше, чем никакого хлеба». Если адмирал не может, по условиям морского боя, занимать спокойную наблюдательную позицию своих сухопутных собратьев, то пусть, по крайней мере, она будет за ним обеспечена хоть настолько, насколько возможно. Правило Фаррагута после Нового Орлеана и Виксбурга, т.е. в последний период его карьеры, когда, надо думать, его воззрения определились опытом, было — вести свой флот в бой лично. Известно, что он весьма неохотно и лишь по настоянию многих офицеров настолько отступил от своих убеждений в деле при Мобиле, что занял второе место и впоследствии часто выражал свое сожаление о том, что поступил так. Можно, однако, возразить, что характер всех тех столкновений, в которых командовал Фаррагут, имел одну особенность, отличающую их от сражений, в тесном смысле этого слова. При Нью-Орлеане, при Виксбурге, при порте Гудзоне и при Мобиле задача была не сражаться, а пройти мимо укреплений, которым флот заведомо не мог противостоять. При этом приходилось сообразоваться главным образом с фарватером, о котором Фаррагут, в противоположность Нельсону, имел достаточные сведения. Таким образом, на главнокомандующего была возложена обязанность предводительства, в буквальном, так же как и в военном, значении этого термина. Идя во главе флота, он не только указывал ему безопасную дорогу, но, держась постоянно впереди дыма, был лучше способен видеть и судить о пути, лежавшем впереди, и принимать на себя ответственность за курс, от которой подчиненный мог бы уклониться. Может быть, не всем известно, что при Мобиле предводители не только одной, но обеих колонн в критической точке пути колебались и недоумевали относительно цели адмирала; не то чтобы они получили неясные указания о ней, но обстоятельства показали их отличными от тех, какие он предполагал. Не только Альден (Alden) на «Бруклине» (Brooklyn), но также и Крэвен (Craven) на «Текумсе» (Tecumseh) отступили от приказаний адмирала и сошли с предписанного им курса, что привело к гибельным результатам. Нет необходимости обвинять того или другого капитана, но неопровержимый вывод состоит в том, что Фаррагут был несомненно прав в своем мнении, что человек, который один несет высшую ответственность, должен быть впереди при тех условиях, в которых велись его операции на море. И здесь должно заметить, что в такие критические моменты сомнений всякий, кроме обладающего умом высшего порядка, стремится сложить с себя ответственность решения на старшего, хотя бы последствия колебания и медлительности и были пагубны. Человек, который в качестве полномочного начальника действовал бы разумно, как простой подчиненный может действовать ошибочно. Поведение Нельсона при Сен-Винсенте редко будет иметь аналогии в истории, и это определенно доказывается фактом, что Коллингвуд, шедший непосредственно за ним в этот день, не подражал его действиям до сигнала главнокомандующего. Тем не менее, после обязательного для него сигнала он особенно отличился своей сообразительностью и смелостью (СНОСКА: Следующий случай, имевший место во время погони Родни за де Грассом в апреле 1782 г., показывает, как далеко может идти субординация. Гуд (Hood) был одним из лучших британских офицеров, и автор не думает критиковать его действия. Он находился в нескольких милях от Родни, когда «отделившийся французский корабль, попав в полосу бриза, в то же самое время, как и наш авангард, смело попытался выбраться на ветер передовых британских кораблей, чтобы обойти их; это был единственный способ присоединиться снова к его флоту, бывшему тогда на ветре. Смелость его зашла так далеко, что побудила «???» (Alfred) — передовое судно эскадры сэра Сэмюэля Гуда — спуститься для того, чтобы позволить ему пройти. Все глаза были устремлены на смелого француза, за исключением тех, кто возбужденно смотрели на корабль главнокомандующего, ожидая сигнала о вступлении в бой; но главнокомандующий, по всей вероятности, не предполагая, что это мог быть неприятель, не поднял так горячо желавшегося сигнала, и поэтому по противнику не было сделано ни одного выстрела. Этот факт приведен здесь для того, чтобы указать на состояние дисциплины на кораблях эскадры сэра Сэмюэля Гуда и на то, что сам он, хотя второй в порядке командования, не сделал ни одного выстрела до тех пор, пока это не было приказано ему главнокомандующим. Более чем вероятно, что решение сэра Гуда дожидаться сигнала, прежде чем открыть огонь, возникло из предположения, что если бы он своим выстрелом дал повод к преждевременному началу боя при вышеописанных обстоятельствах, то он был бы ответственен за результаты» (White, Naval Researches. р.97). Гуд мог находиться под влиянием строгого отношения Родни к своим подчиненным, инициатива которых не нравилась ему. Отношения их между собою, кажется, были довольно натянутыми). Следует припомнить также, в связи с вопросом о сражениях, характер которых определяется фарватером, что флагманский корабль, занимавший центральную позицию при Нью-Орлеане, едва не пропал из виду вследствие темноты и дыма шедших впереди него судов. Флот Соединенных Штатов после прохождения мимо фортов чуть не оказался без вождя. Как упоминание о резерве вызвало целый ряд соображений, так и термин «проводка судна» внушает некоторые идеи, более широкие, чем непосредственный смысл его, которые изменяют то, что было сказано об оставлении адмирала с резервом. Легкость и быстрота, с которой паровой флот может менять свой строй, делают весьма вероятным, что флоту, идущему в атаку, почти в самый момент столкновения может угрожать опасность от непредвиденных комбинаций. Какое положение адмирала в таком случае будет самым удачным? Без сомнения, в той части его строя, где он сможет легче всего изменить диспозицию или направление своих кораблей в соответствии с изменением обстоятельств, т.е. в голове флота. Казалось бы, что в морском сражении всегда существуют два момента наибольшей важности: один, который определяет метод главной атаки, и другой, заключающийся в подводе резерва и направлении его действий. Если первый более важен, то второй, может быть, требует искусства высшего порядка, ибо первый может и должен быть следствием заранее намеченного плана, тогда как второй может и часто должен учитывать непредвиденные потребности. Условия морских сражений будущего заключают один элемент, которого сухопутные сражения не имеют, — это чрезвычайную быстроту, с какой могут совершаться столкновения сторон и перемены строя. Хотя войска и могут передвигаться к полю битвы при посредстве пара, но на этом поле они будут сражаться либо пешими, либо на лошадях, причем план их действий будет развиваться постепенно, и главнокомандующий, как правило, будет иметь время ознакомить кого нужно со своими желаниями в случае перемены условий атаки неприятеля. С другой стороны, флот, сравнительно малочисленный и составленный из совершенно определенных единиц, может решиться на важную перемену плана атаки, не выказывая ни малейшего признака этой перемены до начала ее осуществления, которое занимает всего несколько минут. Поскольку эти замечания справедливы, они показывают необходимость того, чтобы второй в порядке командования офицер был хорошо знаком не только с планами, но и с главными принципами действия его начальника, — необходимость, достаточно ясно вытекающая из факта, что два крайних пункта боевого строя могут быть по необходимости отдаленными, а между тем на обоих их нужен дух вождя. Так как последний не может быть и тут и там лично, то самое лучшее — иметь на одном конце полноценного помощника. Что касается положения Нельсона при Трафальгаре, упомянутого в начале этого рассуждения, то следует заметить, что «Виктори» (Victory) не делал ничего такого, чего другой корабль не мог бы сделать так же хорошо, и что легкость ветра не позволяла ожидать внезапной перемены строя неприятеля. Огромный риск, которому лично подвергался адмирал (на его корабле был сосредоточен огонь линии противника, что и заставило нескольких капитанов умолять его о перемене положения), был осужден задолго до того самим Нельсоном в одном из его писем, написанных после сражения при Ниле. Тем не менее, Нельсон занял самое рискованное положение при Трафальгаре, и гибель вождя сопровождалась любопытной демонстрацией ее последствий. Коллингвуд тотчас же — правильно или неправильно, неизбежно или нет — изменил планы, на которых Нельсон настаивал до последнего вздоха. «Якорь! Харди (Hardy), становитесь ли вы на якорь?» — сказал умирающий вождь. «Якорь! — воскликнул Коллингвуд. — Это последняя вещь, о которой я бы подумал». |