Sansom06

Город Нара был спроектирован по образцу китайской столицы Чанъань в 710 г. Его грандиозная планировка - прямоугольник, рассеченный широкими прямыми бульварами, - выразительно символизировала перенос в Японию иностранных обычаев. Китайцы любили, чтобы все было симметрично расположено и хорошо классифицировано; им нравились правильные формы и состояние равновесия; у них была страсть к четкому делению и численным категориям как идей, так и вещей. Недаром в их древней политической истории в изобилии встречаются такие сочетания, как "Два Принципа", "Три Правила", "Пять Сил" и "Восемь Целей", характерная черта их философии - прочтение Вселенной на языке триграмм и гексаграмм, а в литературе обнаруживается склонность к аналогиям и противопоставлениям. Но китайский гений вовсе не исчерпывается такой схематичностью мышления - она скорее сосуд, содержимое которого порой переливается через край, низвергаясь могучим потоком. Японцев, впрочем, сосуд заботил больше, чем наполняющий его сокровенный напиток. В самом начале культурных контактов с Китаем они, естественно, что-то перенимали, привлеченные внешней простотой явлений, не будучи в силах перенять сложную реальность, скрывающуюся за этой простотой. Когда мы говорим о культурных контактах с Китаем, не следует забывать, что эти контакты в силу островного положения Японии крайне редко представляли собой непосредственное общение. Чаще всего японцы имели в качестве образцов не сами вещи, но лишь описания вещей, к тому же сделанные на чужом языке. Тем не менее план большого города можно было позаимствовать, хотя бы скопировав внешне, но и этого было достаточно: никогда прежде в Японии не было города более великолепного, чем Нара. Даже сегодня те, кто посещает это древнее место, при некотором воображении могут представить себе его былое величие: обитателей его дворцов и придворных в церемониальных одеждах; жрецов, читающих молитвы на незнакомом языке; мастерские, в которых китайские и корейские художники и их прилежные японские ученики создают из бронзы, дерева и лака изысканные образы божеств.

Horyuji_mon.jpg (46567 bytes)

Монастырь Хорюдзи, Нара, начало VII в. В центре стоит зал Кондо, построенный принцем Сётоку-тайси, и пагода, которые окружены крытой галереей.

Чтобы взрастить на своей, национальной почве плоды чужих искусств и наук, необходимо было иметь постоянный дом, и теперь он был: в течение 75 лет, пока Нара оставался резиденцией правительства и центром знаний, развитие шло так стремительно и мощно, как никогда прежде. Трудно постичь переворот, произошедший во всех сферах жизни столицы. В провинции она шла своим чередом - крестьяне выращивали рис, вскармливали шелковичных червей, платили налоги и поклонялись своим богам. Но в столице все было ново и странно. Дворцы и храмы строились по всем канонам китайской архитектуры; сутры читались если и не на санскрите, то по крайней мере в китайском переводе; законы, указы, публичные документы, официальные депеши, хроники и даже стихи составлялись на китайском языке; наряды, этикет, чины и звания тоже представляли собой заимствования из Китая. Политические доктрины, философские и ученые идеи, религиозные каноны - все это было изложено на чужом языке и записано чужими иероглифами; и даже в обиходную японскую речь проникало все больше слов иностранного происхождения. Этому любопытному феномену вряд ли можно найти параллель где бы то ни было: немногочисленное общество деловито переваривает и усваивает более развитую иноземную культуру, не навязанную ни завоеванием, ни близостью, но добровольно и с энтузиазмом. Это немногочисленное общество насчитывало не более 20 тысяч человек в городе с вероятным населением в 200 тысяч жителей, в стране, где все население в то время составляло 6 миллионов. С чего же лучше начать описание этого микрокосма? Пожалуй, в первую очередь следует обратиться к проблеме языка, так как китайский язык был не только средством передачи знаний, но и сам по себе являлся основой новых знаний и новых институтов и фактически, в свою очередь, сам представлял собой институт, причем один из самых важных.

Языки, родственные исконному японскому, пока не известны. Одна школа упорно связывает его с урало-алтайской семьей на основании сходства с корейским, монгольским, маньчжурским, финским и тюркскими языками; другая приводит многочисленные доказательства в пользу родства с полинезийскими языками. Вполне возможно, обе они правы и японский язык, подобно самому народу, является результатом смешения элементов, принесенных из разных частей Азии. Единственно о чем можно говорить определенно - это о том, что, судя по ранним формам, известным нам точно или предположительно, едва ли мог быть язык более контрастирующий с китайским по лексике, структуре слов и предложений, чем японский начала христианской эры. Японский язык - полисиллабический, состоящий из простых звуков: либо из одного гласного, либо гласного, которому предшествует единственный согласный, - таких, как "а", "ка", "са", "та", "на", "ма", "ми", "му", "мэ", "мо". Никаких двойных согласных, никаких дифтонгов. Это был чрезвычайно агглютинативный язык, его длинные предложения членились благодаря суффиксам, а слова располагались в порядке от частного к общему: прилагательное предшествовало существительному, подлежащее и дополнение предшествовали глаголу. В нем почти не было слов без ударений, словарный запас был беден, предложения были длинны и расплывчаты, и к тому же этот язык не имел письма. Китайский же язык - моносиллабический, с широким спектром тонов, множеством непроизносимых для японцев звуков и необъятным словарем как абстрактных, так и конкретных понятий. Его предложения кратки и выразительны, отчасти это достигалось благодаря специальным словам, но главным образом - за счет порядка слов. Идеографическое письмо было известно в Китае за две тысячи лет до нашей эры и приблизительно с 200 г. до н. э. развилось и трансформировалось в искусную, скорее логографическую, чем идеографическую систему, в соответствии с которой написанное слово могло передавать как смысл, так и звучание, но единого обозначения для того и другого не было [1].

Из-за этих сложностей письменный китайский язык пошел в своем развитии по пути, который трудно понять тем, кто знаком только с теми языками, письменность которых основана на фонетике. Язык, записываемый с помощью алфавита, никогда полностью не избавится от оков устной речи. Самый высокопарный литературный английский язык, даже если он содержит малопонятную лексику и трудные обороты, можно понять при чтении вслух, но письменный китайский обращен к глазу, а не к уху. Расхождения между устной речью и письмом так велики, что разговорный язык и письменный являются практически разными способами выражения, хотя связь между ними, конечно, есть. Теперь представьте себе ситуацию, которая возникла, когда японцы столкнулись с необходимостью употребления китайского языка как средства передачи знаний из Китая. Существовавшие в то время контакты между двумя народами были слишком незначительны, чтобы разговорный китайский язык прижился в Японии, и все, чему научились у Китая японцы, скорее было написано китайскими кисточками, чем произнесено китайскими словами. Поскольку японцы не имели письма, невозможно было передать китайские слова на японском языке, даже если не принимать во внимание скудость словарного запаса родной речи, отсутствие названий для столь многих чужих вещей и идей. Единственным выходом из трудной ситуации оказался неудачный компромисс. Это слишком запутанный вопрос, чтобы его здесь детально разбирать, но выглядело это приблизительно так: сперва китайский текст надлежало изучить в подлиннике; затем применяли схему, по которой с помощью диакритических знаков китайское предложение, с добавлением необходимых соединений и окончаний, могло быть обращено в японское, подобно тому, как английские школьники разбирают отрывки латинской прозы, и в результате получается перевод не на английский язык, а на какой-то странный языковый гибрид. Более несовершенную систему невозможно было придумать, и ее воздействие на развитие родного языка оказалось прискорбным. Едва ли необходимо пояснять, что словарный запас японского языка вскоре пополнился огромным количеством китайских слов, главным образом таких, для которых не было эквивалентов в японском, но зачастую заимствованных скорее из педантизма и моды, нежели по необходимости. Интересно, что некоторые китайские слова заимствовались по несколько раз в различные периоды китайской истории, поэтому один и тот же иероглиф часто имеет два или три разных варианта произношения по-японски, в зависимости от того, когда и из какого района Китая данное слово (а не иероглиф) пришло. Так, иероглиф, который употребляется для китайского слова, означающего "яркий", по-японски читается и как мё, и как мэй, и как мин - похожие звучания бытовали в Китае в разные эпохи.

Престиж китайского языка, письменности и литературы стремительно возрастал в Японии, и со временем родной язык подвергался опасности выйти из употребления отовсюду, кроме повседневных разговорных тем. В результате сложилась своеобразная ситуация: ни ученый, ни священнослужитель, ни придворный, ни даже обычные чиновники и писцы не могли исполнять свои обязанности, если они не умели читать китайские тексты и писать китайские предложения. Не исключено, что этим умением далеко не все владели в совершенстве. Скорее всего, очень немногие японцы могли бы сочинять по-китайски так, чтобы пройти испытания в Чанъани или Лояне, и несомненно, вся переписка с китайским двором осуществлялась писцами китайского происхождения. Но любой человек, ценивший свое положение, должен был иметь хотя бы поверхностные знания: уметь вовремя привести уместную фразу из канонических сочинений, цитировать стихи и импровизировать на поэтические темы, а также - и это, вероятно, было самым ценным - научиться изящно и уверенно выписывать иероглифы. Это важно, потому что в эпоху, о которой мы говорим, да и много столетий спустя каллиграфия была не только средством обучения, но и сама по себе была целью, искусством, подобным живописи, и в то же время дисциплиной.

Изучение китайского языка и китайской литературы было в ту эпоху главным интеллектуальным занятием аристократии Нара. Вряд ли предпринимались попытки распространять знания за пределы придворного круга. Основанный через двадцать лет после "Манифеста Тайка" университет был реорганизован в эпоху Нара, но допускались туда, за ничтожными исключениями, только сыновья аристократии и чиновников высоких рангов, и даже в небольших провинциальных школах могли обучаться только дети чиновников. Японцы, заимствуя величайший из китайских институтов, забыли перенять его суть, которая заключалась в том, что уважение к знанию неразрывно связано с необходимостью его распространения. Они как будто умышленно воздерживались от изменения структуры аристократического общества, и можно было точно предвидеть, что за это пренебрежение японцы в конце концов дорого заплатят. Образование, будучи лишь игрушкой привилегированных лиц, оторванное от действительности и общественных нужд, не могло не быть безмолвным и бесплодным. Оно создавало некоторое поверхностное изящество, какую-то очаровательную легкость, некую картинность, если не бессодержательность [2]. Оно было собственностью небольшой эстетствующей группы, и упадок был предопределен, потому что оно базировалось на шатких экономических основах и не приносило плодов. Значительно более глубоким и продолжительным оказалось воздействие буддизма, и на этом мы остановимся подробнее. Но сперва необходимо кратко обрисовать главные черты китайской культуры, те, которые, в стороне от буддийских элементов, влияли на жизнь и идеологию Японии.

Древние японские источники очень часто упоминают о приобретении китайских книг. Главными из них, не считая китайских версий буддийских сутр и их комментариев, были "Книга перемен", "Книга истории", "Книга песен", "Книга ритуалов", "Весны и осени", "Книга о сыновней почтительности", "Великое учение", "Учение о середине", "Беседы и рассуждения" Конфуция, сочинения Мэн-цзы и большое количество основанных на них трактатов, исследований и комментариев. К этому следует добавить множество трудов по астрономии, географии, геомантии, гаданию, музыке и медицине.

Китайский канон включает множество произведений разных школ, но главным образом состоит из классических трудов, воплощающих моральную и политическую философию школы Конфуция. Хотя новейшие исследования не подтверждают, что Конфуций был, как заявлял он сам в "Беседах и рассуждениях", "передатчиком, а не творцом", за мудрым наставлением и примером добродетели он обращается именно к древности, поэтому его учение консервативно.

Оно действительно консервативно и формалистично настолько, что это кажется почти невероятным для тех, кто не знаком с дальневосточным образом мышления. Однако конфуцианство обладает и другими качествами и, по-видимому, вполне подходит китайцам и выражает их характер, о чем говорит его долговечность. Несмотря на враждебность и сопротивление других школ, учение Конфуция формировало китайские институты более двух тысяч лет и сильно повлияло на институты соседних стран, особенно Кореи и Японии. О Корее даже можно сказать, что она болела конфуцианством, так как чрезмерное поклонение его догмам явно задержало ее развитие в последующие века. Японцам же, благодаря своеобразию их характера - в частности, их уважению к традиции - удалось счастливо избежать опасностей, заключенных в конфуцианстве, и приспособить его для своих нужд.

Непросто уместить в несколько параграфов суть конфуцианской доктрины, но попытаться необходимо, потому что она наложила свой отпечаток на многие аспекты жизни японцев. На первое место в конфуцианстве ставится верховная сущность, именуемая по-китайски тянь, небо. Тянь, возможно, имела и антропоморфные черты, но в целом она мыслится как неперсонифицированная первопричина или управляющий принцип. Это весьма важно для истории религии японцев, поскольку означает, что в заимствованных ими философских идеях не было ничего, что давало бы повод к теориям монотеистического направления. Небо, безмолвное и всемогущее, в соединении с Землей создает и контролирует все живое. Все простые явления - результат взаимодействия двух начал: мужского, светлого, или прогрессивного, ян, и женского, темного, или регрессивного - инь. Явления, которые нельзя объяснить слиянием или изменением ян и инь, - действия духов, а духи - это могущественные тени усопших. Сам Конфуций, например, утверждал, что он постоянно ощущает присутствие древнего правителя Чжоу, чьи законы и ритуалы он сделал источником своего учения. Нигде не говорится, что духи бессмертны. Напротив, их бестелесная жизнь рано или поздно заканчивается - в зависимости от их значения для потомков. С течением времени они становятся все более незаметными, пока наконец не исчезают совсем. Природа их туманна и загадочна: по логике поверий, лучше бы они продолжали существовать. Раз мертвые живы, следует выполнять их желания, приносить в жертву еду и питье, выяснять и учитывать их потребности. Так, следовало сообщать могиле или поминальным табличкам отца о ребенке, родившемся после его смерти, невесту нужно было представить предкам жениха. Во всем этом можно увидеть основы культа предков. Для дел семьи покойный не умер, с ним должны советоваться, его следует оберегать и почитать.

Семья является ячейкой социального организма, самой политической системы, а центральная точка конфуцианской доктрины - культ семьи. Чтить надо не только предков, обязательно повиноваться и живым родителям. Важнейший, чуть ли не единственный, долг человека - это долг перед родителями. Если конфуцианство можно назвать религией, то это религия сыновнего почтения. Давайте процитируем "Книгу о сыновней почтительности", одну из канонических работ, приписываемую самому Конфуцию, - несколько отрывков, которые прольют свет на его природу:

"Закон сыновней почтительности состоит в том, что каждый должен почитать своих родителей так же, как каждый служит Небу". "Совершая любой поступок, почтительный сын должен помнить, какие предосторожности необходимо соблюдать из сыновней почтительности". "Покуда живы родители, не должно браться ни за какое дело без их совета и согласия". "Родителям надлежит повиноваться в течение их жизни, и после их смерти сын должен поступать так, как поступали они. При жизни они служили, как требует ритуал. Мертвые, они должны быть погребены, как требует ритуал. После смерти им следует приносить жертвы, как требует ритуал".

Во всех сферах жизни было обязательным соблюдать эти правила буквально, и миллионы людей, со дней Конфуция и вплоть до недавнего времени, руководствовались ими в своем поведении. "Книга о сыновней почтительности" (Сяо цзин) - один из самых древних трудов, широко изучавшихся в Японии; к концу VIII в. он входил в программу всех школ, и его предписания прочувствовали сердцем все дети, разбиравшие его иероглифы. Что бы ни говорилось о роли культа предков в синто, можно не сомневаться, что как важный фактор в японской жизни он вырос из конфуцианской доктрины. По мнению современных исследователей, ранние формы синто мало связаны с культом предков, поскольку все люди и без того склонны почитать своих предков и прослеживать свое происхождение от мифических героев.

Если основой китайского общества была семья, то его вершиной был император, Сын Неба, имевший мандат Высшего Неба - тянь. Важно отметить, что этот мандат получен не благодаря божественным предкам, как в древней Японии, а в награду за добродетели. Если императору недостает добродетелей, то свержение его с трона не является преступлением против Неба. Он должен служить блестящим примером народу, направлять и наставлять его. Таким образом, государство в большом масштабе воспроизводит семью, а значит, как главной обязанностью подданных является сыновняя почтительность, так главный долг повелителя - почитание Неба, верховного родителя, и совершение обрядов, воздающих должное собственным предкам. Конфуцианская теория государства опирается на конфуцианские этические принципы (или по меньшей мере согласуется с ними), основа которых лежит в естественной человеческой нравственности. Человек по природе склонен к добру, и чтобы побудить его идти верным путем и избежать зла, вызываемого невежеством, требуется лишь наставление и пример, а не требования и наказания. Повелитель должен быть образцом для своего народа, точно так же, как родители должны служить примером своим детям, но так как его высокое положение не позволяет ему наставлять подданных лично, то ему помогают умудренные чиновники, которые должны распространять его сияние во все концы владений. Это Великие Мужи, мудрые альтруисты, посвятившие себя общественному благу. Их особые качества - ученость и холодная беспристрастность суждений. Мудрец обязан придерживаться среднего пути, не должен быть подвержен ни симпатиям или антипатиям, ни восторгу или отчаянию. "Чжунъюн", или "Учение о середине", стоит в одном ряду с главными каноническими работами, такими, как "Великое учение" ("Да сюэ"), "Беседы и рассуждения" Конфуция и трактат "Мэн-цзы", и его влияние на Китай было безмерно. Повелитель наделен добродетелями, его советник - мудростью, народу остается только научиться своим обязанностям и выполнять их. Так как люди не способны постичь отвлеченную мораль мудрецов и определить для себя, какое поведение правильно, их должно наставлять при помощи конкретных положительных заповедей. Именно такие заповеди составили "Книгу ритуалов" ("Ли цзин"). Хороший гражданин - это тот, кто всегда и в полном объеме выполняет ритуальные обязанности; вместо свода правил морали ему дан кодекс поведения.

В дальнейшем мы видим, что указанные выше идеи, и политическая, и этическая, привлекли внимание японских реформаторов. Если не считать незначительных изменений, они вполне подходят структуре японского общества, общества патриархального, управляемого божественным соизволением и основанного на повиновении народа. Действительно, вряд ли можно было подобрать более приемлемый образец. В китайской системе все, имеющее отношение к общественной и частной жизни, было прекрасно отлажено, расставлено и названо, и японцам оставалось лишь издать несколько эдиктов, чтобы перенять ее в том же самом виде. Но конфуцианская система была системой сложившегося общества, в котором нежелательны были никакие изменения, - однажды завершив свое развитие, оно должно было оставаться таким всегда. Такая система могла действовать у китайцев, которые веками совершенствовали ее применительно к себе, но совершенно ясно, что она не годилась для Японии. Ни по своим традициям, ни по темпераменту японцы не соответствовали ее чопорному консерватизму; кроме того, нельзя забывать, что они были молодым народом, переживали ранний, бурный этап развития и просто обязаны были заимствовать больше, чем могли усвоить, перенимать скорее внешнюю форму, чем внутреннее значение. Впоследствии, спустя долгое время после реформ Тайка, вся история Японии - это история конфликта местных обычаев с чужими принципами [3].
Привнесение одной лишь политической системы Китая, вероятно, не привело бы к фундаментальному изменению Японии, но все дело в том, что оно сопровождалось и другими, более мощными воздействиями. Первое по времени - введение письменности, открывшее перед японцами новый мир знания; а второе - постепенное распространение буддизма, который вовремя привел в движение и обогатил все сферы жизни японцев.

Мы уже описали появление буддизма в Японии. Вполне естественно, что в первую очередь японцев привлекала его внешняя сторона, а его молитвы и церемонии рассматривались скорее как колдовские обряды, нежели как средство духовного развития. Поэтому на раннем этапе японцы, возможно, считали, что в сутрах и буддийских изображениях больше магической силы, чем в местных культах и символике, но по своей природе и те и другие родственны.

Японцы и раньше, до эпохи Нара, знали "Сутру Лотоса", "Сутру Алмазного меча" и многие другие, но читали их, не вникая в содержание, как формулы, обеспечивающие доброе здравие и долгую жизнь или отвращающие беду. Сообщается о нескольких случаях, когда в VI веке двор приказывает жрецам молиться за выздоровление императора от болезни или за ниспослание дождя во время засухи. Но духовная сторона буддизма не могла долго оставаться неоцененной, тем более что родная религия содержала лишь примитивнейшие концепции философии и морали, и немудрено, что буддизм, после первоначального обращения к простым материальным стремлениям и страхам японцев, нашел у них сильную и настоящую ответную любовь. Чувство крепости и святости семейных уз, свойственное японцам и раньше, было усилено китайской доктриной сыновней почтительности, причем эта доктрина утратила в Японии значительную долю своего сухого формализма, и среди первых японских изображений Будды многие были посвящены родителям, живым либо умершим, в знак благодарности от их детей. Так, на изображении Будды, изготовленном в 654 г., Будды Амиды 658 г., бодхисаттвы Каннон 690 г., есть надписи, показывающие, что эти статуи являются благодарственными посвящениями, принесенными от имени отца и матери. На нимбе изображения Будды 690 г. написано: "Мы молимся, чтобы наши отец и мать могли так воспользоваться этим благом (то есть добродетельным поступком создания святого образа), чтобы жить в счастье и чтобы в будущем состоянии они могли миновать три состояния зла и не могли испытать восемь бедствий, но смогли бы снова возродиться в раю, глядя на Будду и слушая Закон".

Так, постепенно, чуждые местной религии идеи обретают почву. Добродетель и воздаяние за нее - загробная жизнь, реинкарнация, рай - это религиозные концепции, пока смутные, но далеко ушедшие от представлений древнего синто, которые были чрезвычайно туманны, даже если они и испытали уже влияние буддизма. Смешение китайской проповеди сыновней почтительности с религиозными чувствами - характерная черта Японии того времени, связанная с горячим стремлением усвоить новые знания отовсюду, но еще неполным пониманием их. Например, уже в источниках VII в. есть сведения о дао (даосизме), правда, недостаточно оцененном и привлекавшем главным образом своими претензиями на магию.

Древние представления о загробной жизни постепенно исчезают, а с ними и вера в то, что умершие в гробницах продолжают жить какой-то своей непонятной жизнью, нуждаясь при этом в пище, оружии, украшениях и слугах. К 700 г. захоронения в погребальных курганах сменяются обрядом сожжения. Теперь в память об усопших, или чтобы защитить их в будущей жизни, возводятся храмы и монастыри, в которые помещают изображения и другие священные предметы. Именно эти здания и их сокровища характеризуют цивилизацию эпохи Нара и нескольких предшествующих десятилетий.

С увеличением знаний о новой религии и по мере того, как жрецы и монахи переходят от изучения общих принципов к более сложным вопросам учения, появляются новые школы, и к концу эпохи Нара выделяются шесть основных. Они обязаны своим появлением главным образом развитию богословского учения в Китае, где долгая традиция науки и более тесные контакты с Индией естественным образом благоприятствовали более критическому изучению текстов, чем этого можно было бы ожидать от японцев. Но у японцев, хотя они и находились в полной зависимости от великих китайских богословов и аскетов, было высоко развито чувство национальной гордости, и с ранних пор они стремились к независимости. Поэтому мы обнаруживаем на обычных китайских комментариях следующие замечания, сделанные принцем Сётоку: "Мое собственное толкование слегка отличается", или: "Такой взгляд более не допустим". В начале комментариев к "Сутре Лотоса", которые, как считается, держал в руках принц и которые ныне хранятся в императорской семье, написано: "Сие составлено Принцем страны Ямато. Это - не чужеземная книга". Ученость принца, судя по всему, признавалась даже на континенте, так как в более поздние времена японские монахи, обучавшиеся в Китае, обнаружили в одном большом монастыре один из комментариев принца с замечаниями китайского ученого.

Однако по глубине знаний и традиций японцы как народ, естественно, не могли соперничать с китайцами, и едва ли можно говорить о каком-либо оригинальном вкладе японцев в развитие буддизма во времена эпохи Нара. Шесть сект того периода происходят от множества континентальных школ и представляют не столько противоборствующие учения, сколько вариации на общую тему. Первой появилась секта Санрон, или школа Трех трактатов, основанная в 625 г. корейским монахом Пикваном (яп. Экан), который обучался в Китае и был послан в Японию правителем Когурё. Неизвестно, насколько далеко его проповедь распространялась за пределы чисто богословского круга, но один из его учеников к 645 г. выдвинулся, принял высокий духовный сан и возглавил группу служителей в храме, названном Гангодзи. Таким образом, можно сказать, что в целом в период, предшествующий эпохе Нара, философская сторона буддизма в Японии развивалась благодаря проповедям школы Санрон. Ни тогда, ни впоследствии японцы не проявляли особого рвения к разработке или критическому изучению пришлых учений. Их энтузиазм проявлялся больше в организации и обрядах буддизма, чем в непонятных рассуждениях, но тем не менее они оказывали уважение учению каждой новой школы, выносимому на рассмотрение, и, независимо от того, принимали его или отбрасывали, они бережно сохраняли его традицию. Благодаря этому в современной Японии имеется больше материалов для изучения развития буддизма, чем в любой другой стране. Именно этим главным образом интересны Санрон и другие ранние секты. Они представляют собой первые попытки японцев постичь философские системы, являющиеся фундаментом буддистской веры, а так как в родной религии было крайне мало этических и метафизических элементов, это первые серьезные опыты японцев в изучении природы вселенной, их первые шаги в онтологию.

Учение секты Санрон составляют три трактата, наиболее знаменитый из которых - "Тюрон", китайская версия труда прославленного Нагарджуны, чьи взгляды на отношения видимого и реального повлекли за собой целый ряд махаянистских произведений. Впервые этот трактат был переведен в Китае в 409 г. Это труд искусного диалектика, проповедующего крайний идеализм и доказывающего, что все явления нереальны и не существуют обособленно, безотносительно друг друга. Японским ученикам такую концепцию природы Абсолюта было очень трудно осознать, но, несомненно, благодаря своему престижу как первой философской школы такого рода секта Санрон благополучно дожила до эпохи Нара, когда ее влияние начало падать. Вскоре после образования секты Санрон в Японии появилась секта Дзёдзицу, пришедшая из Пэкче. Ее учение свободно распространялось в эпоху Нара, но вскоре она слилась со школой Санрон, и ныне, кроме немногих упоминаний в архивах Сёсоина, сохранилось очень мало следов ее независимого существования. Затем в Японии появилась секта Хоссо, или Юисики; основы ее учения привез из Китая студент-монах Досё приблизительно в 650 г. Основной трактат этой секты - работа, именуемая по-японски "Дзёюисики-рон", которая состояла из сборника комментариев к краткому поэтическому изложению идеалистической философии Васубандху и других материалов; она была написана в 648 г. известным китайским монахом и путешественником Сюань Цзаном и в дальнейшем распространялась его учениками. В целом трактат излагает учение о том, что реальность является единственным сознанием, и слово юисики, означающее "единственное сознание", используется в названиях как секты, так и основного канона. Сюань Цзан тщательно истолковал санскритские тексты и тем самым открыл новую эру в изучении буддизма в Китае. Его учение было наиболее совершенным и свежим, и интересно, что именно оно так быстро было занесено в Японию. Ученики Досё продолжали проповедовать догматы секты после его смерти, и некоторые из них достигли высоких духовных званий, которые в то время жаловались двором. Примечательно, что непосредственных учеников Досё двор послал продолжать образование в Китае и что они были не японцами, а выходцами из Силла; однако они стоят в ряду выдающихся японских священнослужителей, чьи имена отмечены в источниках той эпохи. Наиболее известен из них Гёги, о котором мы еще будем говорить впоследствии. Он жил с 670 по 749 г. и в конце своей карьеры стал главой секты Хоссо. Именно эта секта в эпоху Нара заняла ведущее положение в изучении буддизма, заняв место вышеупомянутых сект. Она контролировала не только собственные монастыри, Гангодзи и Кофукудзи, но влияла, по крайней мере в вопросах доктрины, на Тодайдзи, Якусидзи и Сайдайдзи - богатые и могущественные монастыри, тесно связанные с императорской семьей и примыкавшие к другим сектам. Монастырь Хорюдзи, первоначально исповедовавший учение Санрон, тоже вскоре стал центром школы Хоссо и по сей день является ее штаб-квартирой, хотя надо заметить, что приверженцы этой секты немногочисленны.

Происхождение секты Куся неясно, и неизвестно, существовала ли она когда-либо как отдельная секта в Японии [4]. По-видимому, ее догматы уже изучали ко времени первого появления учения Хоссо. Они основаны на энциклопедической работе Васубандху "Абхидхармакоша шастра", написанной им до обращения к теории "только-сознания". Этот трактат, давший название секте (коша звучит по японски как куся), принимался большинством китайских и японских сект как авторитетное толкование метафизической мысли ранних течений буддизма. Последние, возможно, и полагали, что индивидуальные явления иллюзорны, однако не отрицали реальности того, что они называли дхарма, - основных элементов бытия. Иначе говоря, секта Куся отстаивала реалистическую философию буддийского течения хинаяны, а секта Хоссо - идеализм направления махаяны.

Описанные выше секты возникали в Японии не в том порядке, в котором они развивались в Индии, а скорее по мере того, как их доктрины становились известны японцам благодаря контактам с различными китайскими школами и в результате импульса, заданного исследованиями и переводами Сюань Цзана. Общим у всех сект было желание постичь природу вселенной, потому что, лишь освободив разум от иллюзий чувств и осознав за ними трансцендентальную реальность, человек мог достигнуть спасения. Разница между сектами заключалась лишь в различных подходах к решению метафизических проблем бытия. Независимо от того, были ли это рационалистические или мистические подходы, они имели одну и ту же цель, и по существу их убеждения не противопоставлялись. Их разногласия были в значительной степени академическими и касались лишь посвященного меньшинства. Они не приводили к серьезным расхождениям в вопросах веры и обрядов для рядовых верующих, и ничто не свидетельствует, что какая-либо секта клеймила другую как еретическую. Часто доктрины нескольких сект изучали и толковали в одном и том же монастыре [5]. Возможно, правильнее называть их не сектами, а философскими школами, чьи теории надлежало изучать, чтобы посвятить себя глубинам знания. Так, согласно старинному японскому изречению, послушнику полагается подготовить себя, посвятив три года учению Юисики и восемь лет - Куся. Эту особенность следует отметить, так как история показывает, что хотя позже и случались злейшие религиозные распри, японский народ был избавлен от мук религиозной нетерпимости. Нет необходимости вникать, было ли это результатом определенной интеллектуальной вялости или нет, но достаточно очевидно, что японцы, как правило, не испытывали горячего интереса к трансцендентальным проблемам. В целом их гением были эмпирика и практика, чувством - скорее романтика, чем страсть.

С течениями, о которых мы только что рассказали, резко контрастировала секта, выделявшаяся не метафизическим учением, а особыми официальными свойствами. Это была секта Рицу, первые сведения о которой относятся к тому времени, когда первых японских монашек послали в Корею изучать монашеское "послушание", но завоевывать твердые позиции в Японии эта секта начала с конца VII в. Рицу - эквивалент китайского лю, передающего санскритское слово винайя (дисциплина, учение). Рицу не особенно заботилась о вопросах учения, но уделяла особое внимание послушанию и правильной духовной преемственности. Ее различные течения возникли фактически как реакция на метафизические изощрения других школ и протест против распущенного поведения монашества. Поэтому члены секты придавали важное значение обрядам посвящения и настаивали, чтобы сан мог быть пожалован лишь коллегией монахов, самих должным образом посвященных. Личность и убеждения каждого кандидата или послушника подвергались тщательному изучению, а в дальнейшем обряд посвящения считался недействительным, если он не проводился на специальном помосте, по-японски называемом кайдан, или сима на санскрите. Полностью эта система в Японии была развита китайским монахом по имени Гандзин, который приехал по приглашению японских богословов, чтобы основать истинный кайдан в Японии. Обстоятельства его визита, хотя и не совсем относятся к нашей теме, заслуживают описания, так как иллюстрируют духовный пыл и миссионерское рвение тогдашних буддистов. В 733 г. два японских монаха прибыли в Китай и уговорили Гандзина приехать в Японию. Он обещал отправиться в путь, как только представится возможность, но не смог отплыть вплоть до 742 г. Однако по пути его корабль захватили пираты. Две следующие попытки потерпели неудачу из-за штормов, а четвертая - из-за вмешательства властей, запрещавших отъезд столь яркого светила. При пятой попытке один из его японских учеников утонул, другие умерли, а корабль потерпел крушение. К тому времени Гандзин ослеп. Но он остался в живых и с шестой попытки, в возрасте 66 лет, в 753 г. сошел на берег Кюсю. На следующий год со множеством книг и образов он прибыл в Нара и расположился в Тодайдзи. Здесь его посетил Киби-но Маби, доставивший ему послание императора, повелевавшего, чтобы только Гандзин и никто другой проводил обряды посвящения. Спустя короткое время в храме Тодайдзи перед статуей Будды установили помост для посвящения (кайдан), и свыше четырехсот человек со вдовствующей императрицей во главе были посвящены должным образом, и еще сорок прошли обряд повторно, так как их предыдущее посвящение было признано неправильным. Такой установленный порядок, по твердым правилам, с предписанной церемонией и в предписанном месте, одобренный монархом, сродни основанию государственной церкви и поэтому отмечает важную фазу в истории Японии. Число кайданов ограничивалось тремя: один в Нара, второй в западной Японии и третий - в восточной части страны. И только на одном из них, после обета соблюдать заповеди (каи) и следовать правилам (рицу), мог быть посвящен монах или священнослужитель, принадлежавший к любой секте, и до начала IX в. жречество Нара успешно противостояло всем попыткам устройства новых мест посвящения. Гандзин оставался в Японии до самой смерти, последовавшей в 763 г. в возрасте 77 лет; последние годы он провел в монастыре Тосёдайдзи, где располагался главный кайдан. Около семидесяти его учеников навсегда остались в Японии и были настоятелями в Тосёдайдзи и других монастырях.

Остается упомянуть еще одну секту эпохи Нара. Это секта Кэгон. Сутра "Кэгон" ("Аватамсака") является важной книгой или, скорее, собранием книг, и хотя она уже была известна в Японии, в 736 г. из Китая привезли комментарии к ней. Некоторое время спустя жрец из Силла читал их в Нара как проповеди на протяжении трех лет, и к нему прислушивалось большинство жрецов Нара. Кэгон не могла соперничать с другими сектами как философская школа, но она превосходила их совершенством обрядовой стороны, главным образом, по-видимому, благодаря некоторым красочным чертам своего учения, подходящим и привлекательным для монархии. Грубо говоря, эта доктрина, претендующая на толкование сутры "Кэгон" и сутры, известной под названием "Сеть Брахмы", утверждает, что Будда Шакья (по-японски Сяка) - проявление верховного, универсального и вездесущего Будды, Лочана (по-японски Росяна). Объектом почитания приверженцев Кэгон поэтому является Росяна Будда, изображавшийся в их рукописях сидящим на цветке лотоса с тысячью лепестками. Каждый лепесток представляет вселенную, а в каждой вселенной расположены мириады миров. На каждом лепестке есть Сяка, олицетворяющий Росяна, и в каждой из мириад миров есть маленький Будда, в свою очередь олицетворяющий Сяка. Двор или жречество, очевидно, разглядели некоторую аналогию между этой иерархией и иерархией государства, сравнивая Росяна с императором, великих Сяка - с его высшими чиновниками, маленьких Будд - с народом. Трудно сказать, насколько намеренна и осознанна была попытка отождествить государство и религию, но несомненно, что двор особо благоволил культу Росяна. Император Сёму в 749 г. издал указ, согласно которому сутра "Кэгон" узаконивалась как святое писание, и, при обстоятельствах, которые мы потом рассмотрим, воздвиг для культа Росяна величайший японский храм Тодайдзи, известный также как Дай-Кэгондзи, или Великий Храм Кэгон.

Между правительством и религией вообще были тесные отношения, не говоря уже о покровительстве двора секте Кэгон и благочестивом поведении императора Сёму. С начала VII в. во всех храмах проводились ежегодные празднования дня рождения Будды и Пир Всех Воплощений (аваламбана), для которых двор жаловал провизию монахам и мирянам. Задолго до этого праздники регулярно отмечались во дворце, не говоря уже об особых службах, а к концу эпохи Нара буддийский ритуал составлял важную часть церемониала двора. Дальнейшим шагом к принятию буддизма в качестве национальной религии было распоряжение правительства об учреждении провинциальных храмов (кокубундзи). Еще в 684 г. наместникам провинций было приказано устроить в их учреждениях буддийские святилища, а в 741 г. император специальным эдиктом распорядился основать в каждой провинции храм и семиярусную пагоду. Для этих храмов делались копии некоторых популярных в то время сутр, и император собственноручно золотыми иероглифами переписывал святые писания, которые помещали в пагоды. Составными частями каждого храма были мужской монастырь с двадцатью монахами и женский - на десять монахинь. Каждому храму для обеспечения выделялся бенефиций в пятьдесят дворов и 24 гектара рисовых полей. Обязанностью монахов было читать прихожанам по определенным дням сутру "Сайсёкё", регулярно читать проповеди и поститься по шесть дней каждый месяц. В эти дни мирянам запрещались охота и рыболовство. Сутры читались способом, названным тэндоку ("перескакивание"), состоявшим в том, что зачитывались несколько строк в начале и в конце тома, а содержащееся внутри одним движением перелистывалось. Такой способ по религиозным достоинствам приравнивался к зачтению всей сутры. Общие службы проходили в виде покаяния, связанного с молитвами об избавлении от мора и смуты. Очевидно, что непосредственным мотивом официальной поддержки буддизма служил страх перед болезнями, так как в то время чума или оспа были рядовым явлением и вызывали при дворе великий ужас. Кроме того, прецеденты возведения провинциальных храмов были в практике императоров династий Суй и Тан, которые подобным образом распоряжались построить в столице каждой из провинций буддийский храм и святилище для исполнения даосских обрядов. Существуют явные свидетельства, что поощрение официальных религиозных обрядов было частью определенной политики, целью которой было привлечь на сторону правительства новую мощную и влиятельную силу. С этой точки зрения были важны отношения великого монастыря в Нара, Тодайдзи, и провинциальных монастырей. Поскольку буддизм становился государственной религией, Тодайдзи можно рассматривать как национальный центр буддизма, а различные провинциальные монастыри - как его отделения в главных центрах местного управления. Такие отношения естественным образом вытекают из обстоятельств основания Тодайдзи.

В 735 г. император Сёму (вероятно, подталкиваемый эпидемией оспы, достигшей Нара и унесшей множество жизней) задумал установить большую статую Росяна. Мятеж в западной Японии и другие помехи задержали предприятие на несколько лет, а работу над статуей, начатую в 744 г., пришлось бросить из-за недостатка мастеров. Наконец, в 747 г. в Нара началась работа над новой статуей, и после нескольких неудачных попыток она была полностью отлита в 749 г. под руководством мастера корейского происхождения. Между тем в 747 г. началась работа над огромным залом, где должен был стоять образ. Сооружение и отделка этого здания и дополнительных строений внутри необъятного огороженного участка с великолепными воротами продолжались несколько десятилетий. По грандиозности размаха и величественности в Японии не было ничего равного. Большой Зал, в частности, был длиной 86 м, шириной 50 м и высотой 45 м. Все это сгорело в XII в., но и существующее здание, размеры которого составляют две трети от первоначального, остается самой большой деревянной крытой постройкой в мире. Большой Будда, установленный там, хотя и не интересен как произведение искусства [6], воплощает изумительные достижения Японии тех дней, и его изготовление было незаурядным техническим подвигом. Сидящая фигура высотой 16 м состоит из более чем 45 тонн металла - меди, олова и свинца. Статую до плеч собрали из сорока отдельных деталей (литье производилось постепенно, по мере охлаждения частей) и увенчали головой и шеей, отлитыми в единой форме, 4 м высотой. Для позолоты статуи требовалась ртуть и довольно много золота, а золото было редкостью в Японии, и его добыча представляла проблему. К счастью, губернатор одной провинции на северо-востоке своевременно открыл в своей области золотоносную жилу в 749 г. и прислал в столицу несколько сотен фунтов золота.

Случившееся рассматривали как событие такой важности, что его праздновали в национальном масштабе. В храмы по всей стране были разосланы императорские послания, чтобы огласить благую весть, и провели торжественную церемонию, сведения о которой есть в хронике "Сёку Нихонги". В "четвертый месяц лета" 749 г. император торжественно проследовал в Тодайдзи, вошел в Зал Статуи Росяна и занял место лицом на север в сторону статуи - позиция подданного перед господином. Присутствовали все: императрица, принцесса, великие министры государства, придворная знать, гражданские и военные чиновники - последние располагались по рангу в конце зала. Министр левой руки обратился к Будде от имени повелителя с такой замечательной речью, что лучше всего дать ее точный перевод:
"Сие - слово господина, слуги Трех Сокровищ, которое он униженно молвит пред образом Росяна.
В земле Ямато с начала Неба и Земли думали, что золота не существует, хотя его приносили в дань из других стран. Но с востока земли, которой мы правим, управляющий провинции Митиноку Кудара-но Кёфуку, младший пятый ранг, сообщил, что на его земле в округе Ода найдено Золото.
Услышав это, мы изумились и возрадовались, и, почувствовав, что это дар, пожалованный нам любовью и благословением Будды Росяна, восприняли с благоговением и покорно приняли, и привели с нами всех наших чиновников почтить и возблагодарить.
Так мы говорим униженно, покорно, в великом присутствии Трех Сокровищ, чье имя надлежит произносить с трепетом".

Заметим, что император воздерживается упоминать свое божественное происхождение и величает себя слугой Будды; на самом деле используемое слово, "якко", можно перевести как "раб". Однако в других рескриптах он последовательно величается "Господин, олицетворение Бога", потому что он сам божественного происхождения, так как боги, обитающие на небесах, скрыты для людей, а те, кто снизошел с неба, чтобы править на земле, - видимы. Эта и множество подобных фраз демонстрируют, что доктрина божественного происхождения отнюдь не была отставлена. Существовала очевидная необходимость как-то примирить ее с почитанием императором других божеств, и решение проблемы было достигнуто чрезвычайно интересным образом. Нам помогут разобраться, как это произошло, несколько отрывков из императорского рескрипта, обращенного ко двору и государственным чиновникам после описанной церемонии. Обращаясь от имени государя, министр императорского двора заявил:
Слушайте все слово господина принца Ямато, который есть проявление Бога, гласящее:
"Нам сообщили, что на востоке земли, которой мы управляем с трона Небесной Солнечной Династии, было найдено золото.
Теперь мы, убедившись, что из всех различных законов наиболее превосходным для защиты государства есть великое слово Будды, пожелали поместить великую сутру, именуемую "Сайсёкё", и образы Росяна Будды во всех различных странах, которыми мы правим, чтобы, молясь Богам, обитающим на небесах, и Богам, обитающим на земле, и почитая царствования (так!) наших отдаленных предков-властителей, чьи имена надлежит произносить с благоговением, мы могли направлять и вести народ и служить с таким сердцем, чтобы зло исчезло, а добро возобладало, и опасность переменилась и стала покоем. Но люди сомневались и думали, что этого не может быть, и мы сами горевали, потому что думали, что недостанет золота. Однако теперь Три Сокровища удостоили нас этого превосходного и божественного великого знака слова, и мы думаем, что этот случай представлен направлением и милосердием Богов, обитающих на небесах, и Богов, обитающих на земле, и любовью и добротой Августейшего Господина, подобного духам.
Поэтому мы с радостью приняли его, и благоговейно приняли его, и, не зная, вперед ли идти или назад, ночи и дни мы смиренно размышляли, думая, откуда бы такое чудо могло прийти в правление государя, мудрого в заботе и утешении народа. Мы устыдились и переполнились благодарностью, потому что оно воплотилось в наше время, недостойное и безыскусное.
Одни ли мы получим этот великий и драгоценный знак? Нет, написано, что мы должны смиренно принять его и получить его в радости вместе с народом нашим. И ввиду этого мы, равно как и Бог, считаем, что мы позаботимся и вознаградим всех, и мы добавим слова к названию этой августейшей эры.
Всем Богам, прежде всего святилищам Великих Богов, мы предоставим рисовые поля, и всем их старостам мы воздадим дары. Храмам мы жалуем землю, и всем монахам и монахиням мы отдаем почтение и воздаем дары. Вновь отстроенные храмы, которые могут стать общественными храмами, мы сделаем общественными храмами. Хранителям Священных Гробниц мы воздадим дары. Кроме того, на тех местах, где есть гробницы подданных, отличившихся на службе империи и защите государства, мы поставим памятники, которые, пока Небеса и Земля длятся, не будут обесчещены и осквернены людьми.
И что касается детей тех из наших подданных, кто служил нам как министры, то согласно с образом их службы сыновьям их воздали, но дочери их не вознаграждены. Но разве одни лишь мужчины носят имена своих отцов, а женщин ими не называют? Мы считаем правильным, чтобы они служили вместе, бок о бок. Мы вознаграждаем вас за это, чтобы, ни заблуждаясь, ни отвергая учения, разделявшегося вашими отцами, вы могли стать, кем они желали, чтобы, не позволяя их домам прийти в упадок, вы могли служить двору государя.
Мы воздадим пожилым людям, и мы пожертвуем милостыню бедным людям. Людям, выполняющим сыновний долг, мы даруем освобождение от налогов и жалуем рисовые поля.
Мы прощаем преступников, и мы вознаградим (писцов?) и ученых людей.
Мы вознаградим также тех, кто нашел золото, и управляющего провинцией Митиноку, и чиновников округа, и всех вплоть до крестьян. О всех крестьянах империи мы позаботимся и возлюбим их".

Рескрипт, помимо того что живо передает придворную атмосферу двора, пригоден для иллюстрации некоторых аспектов политической ситуации, вызванной ударом идей буддизма по местной традиции. В первую очередь, он определенно трактует новую религию как инструмент управления, "превосходный для защиты государства". "Сайсёкё" - это "Суварнапрабхаса-сутра", одна из наиболее почитаемых сутр в эпоху Нара и также в течение нескольких последующих столетий. Эту сутру ставили выше всех других из тех, что копировали и раздавали в провинциальные храмы. Она часто упоминается в хрониках начиная с 676 г., и ее регулярно цитируют во время некоторых официальных актов во дворце вплоть до Х в. Впервые ее китайский перевод попал в Японию приблизительно в 400 г., но наибольшую известность получил новый перевод, сделанный И-Цзином (яп. Гидзё) около 700 г. Она и "Нинно-Хання" в некоторых главах обращаются к обязанностям монарха и защите государства. Обе они сочинены сравнительно поздно и с чисто религиозной точки зрения не котируются так высоко, как, скажем, великая "Сутра Лотоса"; но, вероятно, из-за того, что японцев всегда больше интересовало управление, чем религия, этим сутрам в Японии придавали особое значение, и поэтому в источниках эпохи Нара они упоминаются так же часто, как "Сутра Лотоса", и по крайней мере в одном императорском эдикте, в 767 г., они цитируются в поддержку династии и против изменнических заговоров [7].

Отрывки из рескрипта, следующие за упоминанием сутры, представляют собой любопытную мешанину из буддизма, синтоизма и конфуцианства, небольшой синкретический шедевр. Слова об "удостоивших Трех Сокровищах" - буддизм; о проявлении милосердия богами, обитающими на небесах, и богами, обитающими на земле, - здесь речь идет о синтоистских божествах; слова о том, что открытие золота - чудо, пришедшее в правление государя, мудрого в заботе и утешении народа, - это слова о монархе, наделенном добродетелью, предписанной учением Конфуция. Одариваются не только монахи и монахини, но и старосты синтоистских святилищ, и чтобы ничьи интересы не были в пренебрежении, звания и награды даруются женщинам, равно как мужчинам. Все проникнуто большой веротерпимостью, и, вероятно, в данных обстоятельствах это мудро, так как, хотя буддизм и был силен в придворных кругах, местный культ ни в коей мере не умер, и разумнее было расположить его к себе, чем пренебречь им. Избранная политика иллюстрирует ассимилирующую силу буддизма и показывает такую грандиозность размаха эклектического гения японцев, которая заслуживает более детального описания.

Возведение в сердце столицы Большого Будды и придание ему статуса объекта национального почитания, передача копий статуи в провинциальные храмы могла бы нанести сильный удар по традиционной местной религии, если бы не был найден какой-то компромисс. Решение этой проблемы нашел монах Гёги, уже упоминавшийся как глава секты Хоссо. Это чрезвычайно способный и энергичный человек, в отличие от великих богословов того времени, заинтересованный в развитии в Японии как духовного, так и материального благосостояния. Он много путешествовал, поощрял искусства и ремесла, прилагал усилия для улучшения сообщения посредством строительства мостов и дамб и открывал новые пути в труднодоступных районах. Как утверждает традиция, ему пришла мысль примирить буддизм и синтоизм, нашедшая выражение в изречении, что обе религии - по сути разные формы одной веры. Взяв с собой святые буддийские реликвии, он совершил поездку в качестве посланца императора к великому храму Солнечной Богини в Исэ, чтобы узнать ее мнение о возведении статуи Большого Будды и о поклонении ему, что предлагалось императором, который согласно народной вере был, и об этом не следует забывать, ее потомком и ее наместником на земле. Гёги, в то время пожилой человек, после семи дней и семи ночей, проведенных у порога часовни, получил откровение из божественных уст богини.

Пользуясь (если верить источникам) китайскими стихами, богиня громогласно объявила, что солнце правды осветило долгую ночь жизни и смерти и луна истины рассеяла тучи греха и невежества, что новость о замысле императора ей любезна, как лодка на переправе, а святые дары - как светоч в темноте. В этой фразеологии нет ничего от национального культа. "Солнце правды" и "луна истины" - чисто буддийские образы. Однако оракул должным образом истолковали как благоприятный, а вскоре он подтвердился сном императора, в котором тому явилась Солнечная Богиня в виде лучащегося диска и заявила, что Солнце и Будда суть одно и то же. Это случилось в 742 г., а на следующий год был издан императорский эдикт, объявлявший, что статуя будет создана. В нем содержится следующий любопытный пассаж: "Богатство империи - наше богатство. Власть в империи - наша власть. С таким богатством и с такой властью легко создать форму, но трудно обрести сущность". Вскоре работа началась, но, как мы видели, литье не было завершено до 749 г., а посвятительная церемония, на которой прикосновением пальцев к глазам образа символизировали его оживление, состоялась лишь в 752 г. Церемония проходила с великим весельем, сопровождалась песнями и танцами, а для десяти тысяч монахов двор устроил обильный пир. Ведущую роль в обряде играл индийский аскет по имени Бодхисена, незадолго до этого прибывший в Японию и известный как Барамон Содзё или Брахман Великий Жрец.

Великий Росяна, следует добавить, восседал на огромном бронзовом лотосе, центральную часть которого окружали изогнутые бронзовые пластины, представлявшие лепестки. На нескольких сохранившихся с тех дней лепестках до сих пор можно видеть прекрасные гравированные изображения великих и малых Будд, подобающим образом сидящих и символизирующих иерархию доктрины Кэгон. Возведение гигантского образа, подобно многим предприятиям той эпохи, вероятно, было вдохновлено китайским опытом: так, каменное изваяние Росяна более 25 м высотой было начато в Лояне в 672 г. и завершено танским императором в 675 г. Хотя сооружение статуи в Нара обострило проблему ассимиляции буддизма и синто, этот вопрос, естественно, обдумывали некоторое время прежде, и живописная легенда об откровении лишь воспроизвела в приятной форме синкретическую доктрину, которую постепенно развивало буддийское жречество. Они доказывали, что местные боги являются аватарами, воплощениями буддийских божеств, и идентификации, подобные отождествлению Солнечной Богини и Лочана, множились, поэтому со временем многие храмы местных божеств были заняты буддийскими священнослужителями и в той или иной степени утратили первоначальный характер.

Теперь буддийские жрецы регулярно участвовали в синтоистских обрядах. В 765 г. был издан интересный эдикт относительно Великого Праздника Первых Плодов, проводившегося в начале каждого царствования. Никакая церемония не могла быть ни более синтоистской по своим истокам и идеям, ни более погрязшей в туземных культах почитания природы и теократии. Тем не менее мы узнаем, что императрица публично объявляет об исключительности случая, потому что она сама является последовательницей Будды и, как таковая, получила заповеди и узнала, что ее долг сейчас, когда она возвращается на трон: "...во-первых, служить Трем Сокровищам (буддизм), затем, почитать Богов (синтоизм) и, наконец, лелеять народ". Далее она продолжает, что есть некоторые, считающие, что синтоистские боги должны отделяться от Трех Сокровищ, но если они сверятся с буддийским писанием, то увидят, что богам надлежит охранять и почитать учение Будды. Поэтому, так как нет причины, по которой буддисты и небуддисты не должны смешиваться, она думает, что нет препятствий для того, что считалось до сих пор неправильным, а именно - участия священнослужителей и монахинь в откровенно синтоистских обрядах.

Экономическая сила буддийского жречества соперничала с могуществом всех остальных классов, так как его освобожденные от налогов земли были огромны, и оно по каждому поводу получало от обращенных дары. Как религия синтоизм не мог состязаться с новой верой, учение которой было глубже, идеалы выше, а организация - неизмеримо эффективнее. Помимо этих преимуществ, своим триумфом буддизм в известной мере обязан ревностной миссионерской деятельности, активной, но не воинственной, и определенно, в значительной степени тому факту, что жречество, особенно за пределами тесного придворного круга, удерживало монополию на свободные знания. Каждый провинциальный монастырь или храм был средоточием культуры, а многие жрецы и монахи частью своего призвания считали распространение материальных и духовных ценностей, иных, нежели знание. Первые больницы, приюты и подобные благотворительные учреждения в Японии основаны буддийским духовенством.

В одном отношении позиции буддизма в Японии были сильнее, чем в Китае или Индии. Задолго до рождения буддизма в обеих странах существовали высокоразвитые религиозные и философские школы и мощный класс образованных людей. В Индии буддизм должен был соревноваться с очень древними и могучими доктринами, в Китае он вызывал резкое сопротивление даосизма и конфуцианства. Во всех трех странах был принят одинаковый принцип, рассматривавший местные божества как воплощения Будды, и более чем вероятно, что идею идентификации Солнечной Богини и Лочаны внушило японцам применение этого принципа и Конфуцием, и Лао-цзы.

Сообщают, что прославленный китайский мудрец, известный как "благородный разумом Фу", когда его спросили, буддист ли он, показал на даосскую шапку; когда его спросили, даос ли он, он показал на свои конфуцианские сандалии; и наконец, на вопрос, конфуцианец ли он, указал на свой буддийский шарф. Практика, проиллюстрированная этой притчей, постепенно развилась в Японии до такой степени, что к XII в. сформировался новый тип синто, названный Рёбу-синто, или двойственный синто, смесь обеих религий, хотя в существенных элементах в нем доминировал буддизм.

Несмотря на то, что буддизм принес в Японию великие духовные и даже материальные ценности, становление буддийской общины в бурном стремлении к богатству и власти сопровождалось смертными грехами. Это становится очевиднее в следующем столетии, но уже к концу эпохи Нара стали проявляться некоторые злоупотребления. Доверительные связи духовенства и двора побуждали беспринципных священнослужителей к вмешательству в политику. Перспектива обладать такими привилегиями, как иммунитет от налогообложения и щедрые дары верующих, привлекала к жречеству множество людей, совершенно непригодных для религиозной жизни и использовавших свой сан единственно для наживы. В то же время и отчасти по той же причине чрезмерно возрастает число храмов и монахов, в результате чего чрезмерно истощаются ресурсы мирян, которые должны были удовлетворять их нужды. Насколько легка была жизнь святой братии, мы узнаем из официальной записки от 779 г., где говорится, что большинство монахов и монахинь из провинциальных храмов в действительности живут в комфорте в Нара и совершенно не выполняют своих обязанностей. Монашество не только было в значительной степени паразитическим, но содержало и значительную долю невежества и распутства.

[1] Подробное объяснение этих отличий смотрите в работе автора "Historical Grammar of Japanese", Clarendon Press, 1928.
[2] Вероятно, об эстетах трудно сказать, что их достижения были бессодержательными и поверхностными. Специалист по истории японской эстетики мог бы утверждать, что их "поверхностность" оставила более значительный след, чем иная рассудочная и достойная деятельность.
На самом деле весь отрывок слишком моралистичен, и по размышлении я предпочел бы сказать, что элегантное общество, сформировавшееся в эпоху Нара и развивавшееся в эпоху Хэйан, оставило в наследство последующим поколениям традицию высокой эстетики, мощное чувство формы, ощущение простоты, - словом, некоторые из своих наиболее восхитительных качеств. Не совсем честно говорить, что у японцев эпохи Нара было немного уважения к учению. В те дни они еще начинали, и прошло немного времени, прежде чем у них появилось стремление к знаниям и братство ученых.
[3] При рассмотрении японских заимствований из Китая следует заметить, что в своей массе китайская философия - изучение человеческих отношений с точки зрения управления. Даже доктрины мистической природы выражены на языке Правителя и Государства. Китайский квиетизм, определенно, скорее теория правления, чем теория человеческих контактов, примером чему служит даосизм.
[4] Учение Куся. "Абхидхармакоша-шастра" имела значительное влияние на интеллектуальную жизнь танского Китая и средневековой Японии. Ей приписывают положение, чем-то сходное с местом "Summa Theologiae" в католической религии. Так как она имеет дело с элементарными проблемами онтологии, с природой разума и материи, в Японии она, вероятно, послужила основой для организованного изучения этой сферы - в любом случае вместе с "Дзёюисики-рон". Однако такие изыскания, как только что указывалось выше, всегда были высоко специализированными и экзотическими. В философском климате Японии они не процветали.
[5] Так, полное название Хорюдзи было Хорю Гакумондзи, или Храм Познания, и он был в такой же степени духовным учебным заведением, как и монастырем.
[6] Его часто реставрировали, и от первоначальной скульптуры остались лишь часть торса, ноги и несколько лепестков лотоса, на котором сидел Будда.
[7] Полное заглавие этих сутр переводится как "Сутра Благотворящего Царя, который оберегает свою Страну" (Нинно) и "Сутра Золотом Сияющего Превосходного Царя" (Сайсё).

Интересные разделы