|
 |
Дж. Б. Сэнсом |
|
ГЛАВА XII |
Буддизм ранней эпохи Хэйан Для того, чтобы лучше понять эволюцию буддизма в Японии в эпоху Хэйан, необходимо иметь хотя бы самое общее представление о начальном этапе развития этого учения в Индии, поскольку в истории Японии концепции позднего буддизма играют важную роль. С самого начала буддизм в Индии имел тенденцию к созданию многочисленного пантеона божеств, и в этом отношении разница между ранним (хинаяна) и поздним (махаяна) буддизмом очень ощутима. Последователи хинаяны рассматривали Будду Шакьямуни как необыкновенную и загадочную личность, но не как бога. Последователи же махаяны, хотя и не провозглашали его богом, представляли его существом, обладающим божественными качествами, существующим как телесная фаза мудрости - вечной, беспредельной и всеобъемлющей. Затем его начинают осознавать как одну из фигур бесконечного ряда космических сверхъестественных существ, и поэтому если "теоретически метафизические небеса всегда пусты, то буддийские (не отважимся сказать: библейские) небеса населены неисчислимым множеством персон" (Груссе). И действительно, возникает естественная потребность подчеркнуть в бесчисленном сонме Будд и бодхисаттв важность какого-то одного божественного персонажа и сделать его центром поклонения или символом некой философской концепции. Именно такая способность избирать создала в буддизме удивительный пантеон, разнообразную космологию, многочисленные обряды, необъятный канон и безбрежное море метафизики. Все это неизбежно пришло в Китай, а оттуда в Японию, но по пути со своей родины - Индии - на Дальний Восток эти черты усугублялись и претерпевали множество изменений, пока в окончательной форме не приобрели более или менее явные формы брахманизма, иранского маздеизма, китайских конфуцианства и даосизма и, наконец, японского синто. Значительные различия между ранними и позднейшими формами буддизма не вызывали яростных разногласий между приверженцами разных толков, но привели к созданию множества сект, каждая из которых почитала определенную группу божеств или опиралась на отдельную группу канонических трудов. Так, некоторые секты славили Шакья (Сяка) как центральную фигуру среди мириад Будд, описанных "Сутрой Лотоса". У других сект он уходит в тень или замещается такими богами, как Вайрочана (Дайнити), Великий Светоч, или Амитабха (Амида), Господин Безграничного Света, или Майтрея (Мироку), Мессия, или Авалокитешвара (Каннон), Единственная Милосердная, спасающая мир состраданием. Иногда Будда постигается в трех ипостасях[1] - человеческой, небесной и метафизической, или представляется наглядным двойником скрытой реальности, или образует сложную группу божественных существ - триаду, тетраду или пентаду. К ним следует добавить такие божества, как Четыре Небесных Царя (си-тэнно), святых (ракан) и множество популярных персонажей из индийской, китайской и японской мифологии, которые приветствуются в этом гостеприимном пантеоне и часто почитаются более страстно, чем более величественные фигуры. Эти верования и концепции божественности стали известны японцам, расширили сферу их знаний и вторглись во все области их жизни. Они оставили глубокий след в искусстве, литературе и общественных институтах, и многое из терминологии буддийской мысли, как и множество легендарных буддистских имен, ныне составляют часть повседневной речи. В буддизме эпохи Нара, несмотря на влияние крайних форм махаяны, преобладала философия хинаяны. Буддизм развивался в узком, почти профессиональном кругу, и участие народа ограничивалось ритуальными и магическими аспектами. Влияние духовенства Нара, за исключением маленькой группы аскетов и усердных монахов, не было облагораживающим, и впоследствии в связи с переносом столицы, возникла почва для нового этапа развития религии в Японии. Появилось чистое пространство для некоей исчерпывающей доктрины, которая удовлетворила бы растущие духовные потребности и которая, не впадая в крайности ни метафизики, ни обряда, смогла бы свести воедино все аспекты буддийского учения. До этих пор японцы пассивно воспринимали буддизм, теперь же следовало попытаться усвоить его и приспособить к условиям и характеру народа. Китайцы уже прошли этот путь, и поэтому неудивительно, что японцы, делая первые шаги в том же направлении, последовали тропой, проложенной китайскими предшественниками. В 575 г. китайский монах Чжи-и[2], проповедовавший в Китае доктрины "Сутры Лотоса", основал на горе Тяньтай (по-японски Тэндай) знаменитый монастырь и создал школу буддизма, которая может рассматриваться как китайская, так как хотя в основе ее лежали доктрины "Сутры Лотоса", некоторые ее идеи были общими с учением дао. Мы вынуждены отказаться от попытки объяснить метафизическое кредо этой школы. Это вид монистического пантеизма, центральной частью которого является представление о том, что абсолют присущ всем явлениям и что каждое отдельное явление есть лишь отражение неизменной реальности. Но эту реальность нельзя постичь только изучением рукописей, только религиозной практикой и только экстатическим созерцанием. Просветление дается не мудростью, не деятельностью, не интуицией, а сочетанием всех трех действий. Сведения об этих доктринах в Японии распространялись издавна, так как монастырь Тяньтай был знаменит, и китайский монах Гандзин, основавший первый кайдан (754), привез с собой труды из этого монастыря. Оставалось только основать секту, базирующуюся на учении Чжи-и, и это сделал японский монах по имени Сайтё, который в свое время обратил на себя внимание императора своими талантами и был отправлен для обучения в Тяньтай. Вернувшись в 805 г. после годичного отсутствия, он обратился ко двору за разрешением организовать "Школу Лотоса Тэндай", в добавление к официально признанным шести школам Нара, чьи главы получали официальные субсидии. Разрешение было даровано, и главе новой секты назначили ежегодное жалование. В 807 г. Сайтё основал в ранее построенном на горе Хиэй монастыре братство, посвятив в него более сотни кандидатов. С этого времени и до конца жизни он неустанно боролся с противодействием духовенства Нара. Жаркие споры разгорались по вопросам учения, о достоинствах Трех Колесниц и Одной Колесницы, то есть специфических частей доктрины и единой доктрины, включающей предыдущие и превосходящей их. Подобные дискуссии когда-то происходили в Китае и теперь повторялись в Японии, при активном обмене полемическими брошюрами и трактатами. Большинство из них ныне утрачено, но об их характере мы можем судить по сохранившимся в источниках заглавиям, как, например, "Истинный довод, указывающий на ложные суждения", труд монаха из Тодайдзи, в котором секта Тэндай обвиняется в 28 ошибках; в ответ на это Сайтё остроумно возразил, указав 28 ошибок своих противников. Но существовало обстоятельство, из-за которого старейшие секты больше всего сопротивлялись становлению секты Тэндай - требование Сайтё основать помост для посвящений на горе Хиэй. Старейшие секты удовлетворяло то, что для обряда посвящения существовал только один-единственный кайдан и оно могло проводиться монахами только их братства. Их оппозиция была настолько сильна, что двор удовлетворил прошение Сайтё лишь в 827 г., через пять лет после его смерти, хотя при жизни и воздавал ему великие почести. Он был первым монахом в Японии, которому пожаловали священный титул дайси, "великий учитель", и он стал известен под посмертным именем Дэнгё Дайси. Его роль в религиозной истории Японии значительна. Он не только первым порвал с традициями Нара, но и был предтечей выдающихся теоретиков буддизма, развивавших в Японии прогрессивные формы собственно японского буддизма. Хотя он и принес целиком из Китая систему Тяньтай, он не трактовал ее как священную и самодостаточную. Правда, она основывалась на "Сутре Лотоса", но он изучал и использовал в своей системе материалы из многих других источников, поэтому секту Тэндай в Японии иногда описывают как составленную из четырех элементов: медитативного, дисциплинарного, эзотерического и собственно школы Тяньтай. Тем не менее сомнительно, чтобы Сайтё можно было рассматривать как оригинального и сильного мыслителя, способного собрать эти части в связное целое. Скорее всего это был не столько мудрый, сколько страстный человек, чья энергия была востребована благодаря счастливым обстоятельствам. Когда новая столица была построена, его маленькому храму на горе Хиэй случилось оказаться в одной из опасных точек, на "входе демонов", где наличие святого здания было необходимо для отражения злых сил. Храм располагался ближе ко двору, чем монастыри Нара с их монахами, доставлявшими массу хлопот, и сам Сайтё состоял в тесной близости с дворцом, где его знали как ученого, недавно вернувшегося из центра знаний - Китая. Именно он восстановил ритуал посвящения, выдачи официальных свидетельств, подтверждающих статус монаха (кантё), и первым вручил их императору. Более того, насколько его всеобъемлющее учение было передовым в то время, настолько оно самой своей обширностью обрело почву за счет более строгих, ограниченных сект. Но если произвольно объединить противоречивые тенденции в одно целое, то это целое всегда стремится распасться на отдельные части. Поэтому, хотя в эпоху Хэйан школа Тэндай получила большое влияние, ее главный монастырь Энрякудзи, выросший на склонах горы Хиэй, временами становится приютом многих сект. Именно школа Тэндай произвела на свет большинство позднейших форм японского буддизма, и поэтому можно сказать, что именно Сайтё своим эклектизмом породил первую религиозную вражду в своей стране. В одно время с Сайтё жил и другой, более великий богослов, Кукай, больше известный под своим каноническим титулом Кобо Дайси. Его карьера и как человека и как церковного деятеля, имеет первостепенное значение для истории Японии. В юности он проникся китайской классикой, а затем обратился к изучению буддизма. Он уехал в Китай одновременно с Сайтё, в течение трех лет путешествовал и обучался у различных наставников, включая священнослужителей из Кашмира и южной Индии, у которых по-видимому, изучал санскрит, и возвратился в 807 г. Наибольшее впечатление на него произвела новая форма буддизма, незадолго до этого привезенная в Китай из южной Индии. Это было одно из тех поздних учений, о которых мы упоминали - культ Махавайрочаны (по-японски Дайнити-нёрай). В нем Дайнити рассматривается как изначальный и вечный Будда, от которого происходят все другие Будды, и его представляют окруженным четырьмя такими эманациями Будд, по четырем сторонам света. С запада, между прочим, находится Амида, Господин Безграничного Света, и именно это божество благодаря уже отмеченному нами смещению акцента занимает верховное положение в других культах. Кукай привез в Японию основы доктрины, связанной с почитанием Дайнити, и назвал ее (по китайскому наименованию Чжэньянь) Сингон, или Истинное Слово, и так же стала называться секта, которую он создал. По возвращении он обнаружил, что в религиозном мире царят разногласия, вызванные возникновением секты Тэндай, и некоторое время он держался в стороне, посвятив себя науке, путешествиям и аскетизму. Он написал великое множество работ - большинство их них сохранилось, - которые развивают и разъясняют его систему. Но доктрина Сингон по своей сути мистическая, и ее невозможно объяснить словами. Верующему помогут достичь просветления магические средства. Нельзя сказать, что секте Сингон недоставало этических элементов, так как Кукай всю жизнь и на смертном одре предписывал жрецам и мирянам соблюдать важнейшие буддийские заповеди и моральные требования. Но Сингон (и в меньшей степени Тэндай) отличается от других сект увлечением магией и символикой, широким использованием заклинаний, чар и ритуальных жестов. Поэтому в ней придавалось большое значение декламации формул, известных под названием мантра (то есть сингон), таких, как слоги а-би-ра-ун-кэн, представляющие составные части вселенной. "Вселенная, - гласит комментарий, - есть ничто, кроме абсолютного духовного присутствия Дайнити, и каждый может осознать это благодаря повторению формулы". Посвящение, хотя и не в такой степени, как в христианстве, является важным обрядом в таинствах Сингон. Эти стороны Сингон по происхождению и характеру - тантрические. С философских позиций секта дала толчок движению, начавшемуся еще в эпоху Нара, которое примирило национальных богов и буддийских. Так, адепт Сингон рассматривает вселенную как проявление единой истины под двумя категориями (по-японски рёбу, две части), номинальной и феноменальной. Отсюда легко попытаться идентифицировать Великого Светоча Дайнити и Солнечную Богиню Аматэрасу, и подобный дуализм был очень распространен. Обе секты, и Тэндай, и Сингон, поощряли такие идеи, и не следует думать, что религия синто неохотно принимала их, так как есть надежные свидетельства, что служители синто сами выступили с предложением такой идентификации[3]. Кроме того, они копировали те черты буддизма, которые находили привлекательными. Так, в "Энгисики" сообщается, что после 900 г. было изготовлено и распределено между святилищами синто несколько тысяч священных изображений, хотя изготовление таковых изначально неизвестно в местной религии. Архитектура синто тоже многое позаимствовала у буддийских храмов. Однако было бы ошибкой предполагать, что полное слияние двух религий уже произошло. То, что можно назвать "чистым синто", всегда имело свою, хотя и сокращающуюся, сферу. Процесс примирения тоже не был таким стремительным, как иногда утверждают[4]. Можно проследить несколько последовательных фаз его развития, начиная с представления, что боги благоприятно расположены к буддизму и удовлетворены буддийскими молитвами. Полностью синкретический дуальный синтоизм (рёбу-синто) сложился не ранее заката эпохи Хэйан, приблизительно около 1100 г. Сайтё и Кукай иногда рассматриваются как родоначальники дуального синто, но в своих работах они зашли не дальше того, что рассматривали богов синто как божеств-охранителей или духов, иногда, возможно, как бодхисаттв. Они не считали неверной общепринятую практику отправления обоих культов в одном храме или на одной территории, но более специфическая теория (выраженная формулой хондзи-суйдзяку "стезя исходит из истинного дома"), рассматривающая богов как воплощения Будды, была разработана позже. Кукай умер в 836 г., после основания на горе Коя монастыря, который сейчас является самым большим и процветающим в Японии. Память об этом человеке жива по всей стране, его имя известно в самых глухих уголках, - не только как святого, но и как проповедника, ученого, поэта, скульптора, художника, изобретателя, исследователя и - надежный пропуск к славе - великого каллиграфа. Его имя окружает множество таинственных легенд. Великий свет воссиял, когда он родился, яркая звезда вошла в его уста в юности, своими молитвами он мог вызвать биение чистого родника в скверном месте, мог заставить дождь выпасть в засуху и изгнать боль у страждущего императора. Когда он покинул этот мир на Коя, он не умер; он нетленный лежит в гробнице, ожидая прихода Майтреи, буддийского Мессии. Среди других, более достоверных, но менее чудесных заслуг, приписываемых ему, - введение чая в Японии, а также множество других деяний - строительство мостов, прокладка дорог и изобретение слоговой азбуки кана. Такие исключительные качества традиция приписывает только воистину выдающимся людям, и можно с уверенностью сказать, что в его лице Япония вскормила гения, вероятно одного из величайших в своей истории. Подлинные заслуги Кукая оценить трудно. Несмотря на свои многочисленные путешествия, он, очевидно, не был настоящим миссионером, стремившимся нести народу благодать веры. В его время буддизм все еще оставался религией аристократии, и, по-видимому, главной заботой Кукая было привлечь к своей доктрине знать. Своим успехом он отчасти обязан ее пристрастию к моде, интересу к новейшим китайским идеям. Кукай часто посещал дворец, где вызывал восхищение как своими манерами, так и благочестием, и был лучшим придворным и более тактичным главой школы, чем Сайтё, так как, хотя и являлся новатором, умудрялся быть в хороших отношениях со всеми, включая служителей синто и монахов из Нара. Не отклоняясь от темы религиозного компромисса, обратимся к переписке Кукая, которая, к счастью, сохранилась. Мы узнаем, что Сайтё очень уважал его, просил его наставлений в доктрине Сингон, и Кукай посвятил его и нескольких его последователей. Со своей стороны Кукай просил Сайтё приехать и обсудить вопросы распространения веры. Они обменивались книгами и явно были в дружеских отношениях, но, кажется, между ними возникло отчуждение из-за бегства нескольких любимых учеников Сайтё, перешедших в секту Сингон. Существует трогательное письмо Сайтё одному из этих перебежчиков, где есть такие слова: "Мы вместе были посвящены. Мы вместе искали истину, в согласии надеялись на милосердие. Почему теперь ты отвернулся от подлинного обета и оставил меня? Свойство мира - отвергать худшее и брать лучшее, но какое худшее и лучшее может быть между учением Тэндай и учением Сингон? Истина одна, и любовь одна. ...Давай жить вместе и вместе умрем. Будем сообща путешествовать по Японии, сея зерна добродетели, а потом вернемся на гору Хиэй и будем претворять труды наши, не заботясь о славе. Таково мое глубокое желание". Но ученик написал в ответ, что между двумя доктринами есть разница. Он просит снисхождения у старого учителя, но теперь он должен остаться приверженцем секты Сингон. Распространение буддизма трансформировало, но не разрушило традиционные верования японцев и не отвратило их от приверженности другим религиям. Как явствует из хроник, не отвергался и древний китайский культ почитания неба: "Сёку Нихонги" под 787 г. сообщает, что двор отправил в местечко Катано посланца почтить Господина Небес перед гробницей покойного императора. Полностью приводится текст, и он изложен примерно тем же языком, которым пользовались в подобных случаях китайские императоры. Впоследствии такие упоминания часты, и в некоторых из них сообщается, что император сам проводил обряд и приносил жертвы. В начале эпохи Хэйан небесный культ был распространен среди земледельцев повсеместно, о чем свидетельствует эдикт, обращенный к нескольким провинциям, в котором запрещалось приносить в жертву небесам буйволов, а в собрании чудесных буддийских легенд того времени есть рассказ, повествующий о том, как некий богач ежегодно на протяжении семи лет жертвовал небу по одному буйволу и был наказан тяжелой болезнью, от которой умер и попал в ад. Добавим, что эта притча не говорит о нетерпимости буддизма к другим религиям, а показывает, что нельзя прощать нарушение заповеди "не убий". Пока не возникало конфликта с немногочисленными позитивными предписаниями буддизма, он мог счастливо сосуществовать с другими культами и обрядами. Поэтому в Японии бок о бок с учением буддизма, успешно распространялось конфуцианство, хотя по существу это совершенно различные доктрины. Китайские знания Как мы уже говорили, японцев первоначально привлекали в основном магические аспекты буддизма, заклинания и магические формулы, таинственная сила молитв и изображений. Точно так же их привлекала оккультная сторона китайской мысли - то, что было связано с предзнаменованиями и предсказаниями. Впоследствии, помимо строгого учения Конфуция, в Японии сформировалась гетерогенная структура китайских "наук", разнородная смесь магических элементов буддизма с суевериями, присущими астрологии, геомантии, демонологии и другим подобным наукам, которые в изобилии создавались богатым воображением китайцев. Наиболее характерно и популярно было учение, названное онъё-до, "путь инь и ян", двух принципов, активного и пассивного, которые, оперируя пятью элементами (огонь, вода, дерево, металл и земля), создают все явления. Эта древняя концепция вселенной лежала в основе китайской мысли и в качестве рабочей гипотезы внесла определенный вклад в развитие серьезных наук, относящихся к естественной философии, таких, как астрономия или составление календарей. Однако эта теория с легкостью выродилась в псевдонауки наподобие предсказаний будущего и астрологии. Японцам тем не менее такая практика казалась более передовой, чем собственный грубый метод чтения будущего по трещинам на лопатке оленя - пережиток древних охотничьих дней, - и вскоре они приняли китайскую систему гаданий. В эпоху Хэйан науке онъё-до придавали большое значение. Ей посвятили особое бюро (онъё-рё) в одном из государственных департаментов, а в столицу и большие провинциальные центры назначали официальных специалистов. Они занимались многими делами, которые, строго говоря, не относились к сфере онъё-до. Кроме толкования событий посредством инь, ян и пяти элементов, это бюро давало советы правительству относительно злых духов, указывало, как следует умиротворять демонов и мстительных призраков, выбирало благоприятные дни для поездок и церемоний или подходящие места для строительства и в общем действовало в качестве официальных предсказателей. До 950 г. различия между астрономией и гаданием не было, но после этой даты бюро разделили на две ветви, и ученые онъё-до посвятили себя только гаданиям. Их влияние было очень сильным, и этим часто злоупотребляли. Следы их учения обнаруживаются во многих популярных приметах и в наше время, особенно в отношении счастливых и несчастливых дней и направлений. Несмотря на то, что этим любопытным знаниям придавалось, с нашей точки зрения, незаслуженно высокое значение, они не были совершенно бесплодны, так как на свой лад продвигали науку, а помимо них, во время эпохи Хэйан имело место развитие и чистой науки. Конфуцианство в Китае становилось формальным и традиционным, и официальный комментарий, выпущенный при танской династии в 640 (?) г., некоторые авторитетные ученые считают по существу уклончивым компромиссом с новейшей мыслью. Японцев эпохи Хэйан изучение конфуцианской классики, однако, еще не утомило до такой степени. Конфуцианству все еще придавали огромное значение, и оно занимало главное место в университетской программе. Очень важной считалась ортодоксальность, и используемые толкования приобретали силу закона. В основном это были комментарии времени ханьской династии, а не более поздние, так как Япония, хотя и стремилась не отставать от Китая, в этих вопросах в целом немного запаздывала. Возможно, в то время наиболее интересной чертой изучения конфуцианства в Японии была своего рода специализация японских ученых. Определенные семьи посвящали себя изучению определенных трудов и становились потомственными специалистами в своих областях; таковыми были Мифунэ - в изучении "Книги ритуалов" и Ямагути - в изучении хроник "Весны и осени". Другой значимый момент, свидетельствующий, возможно, об отсутствии абстрактного мышления у японцев, - это предпочтение, отдававшееся японскими учеными исторической и политической сторонам конфуцианства. Этическими же и скудными философскими элементами пренебрегали, за исключением наиболее практических деталей. В результате оказывается, что значительное внимание отдается максимам управления и тем вопросам морали, которые явно имеют отношение к управлению; поэтому, например, классическая "Книга о сыновней почтительности" была очень широко распространена, а "Луньюй" ("Беседы и рассуждения" Конфуция) почти не читали. Большинство из тех, кто занял высокое положение в администрации, не будучи при этом членом великих семейств, были учеными-конфуцианцами типа Сигэно Садануси (785-852) - министра, юриста и плодовитого писателя, игравшего ведущую роль в составлении антологии прозы из 1000 томов. Можно сказать, что по отношению к науке эпоха Нара была временем обретения, ранняя Хэйан - усвоения, а поздняя Хэйан - отбора. Поэтому в IX веке возникает явная потребность рассмотреть и обдумать уже приобретенные знания, приспособить заимствованные идеи. Несомненно, поэтому в это время заметна бурная деятельность по составлению антологий и сборников поэзии и прозы, хроник, законов и комментариев. Количество литературы такого рода с 800 по 930 г. было огромным, на одного просвещенного человека ее приходилось больше чем когда-либо впоследствии. Многие из этих работ создавались по распоряжению императоров и за счет казенных средств. Таковы были "Сёку Нихонги" и четыре другие государственные хроники, содержащие записи событий с 700 по 887 г., очень важный и сжатый корпус законов и правил со множеством комментариев и дополнений, касающихся не только гражданских и уголовных преступлений, но также административных, обрядовых и богословских дел, трактаты по медицине, три антологии китайской поэзии, официальная генеалогическая книга и уже упомянутое тысячетомное собрание избранных трудов древних и современных китайских авторов, главным образом политических и исторических[5]. В добавление к этому существовала масса литературы, выпущенной частным образом, включающей энциклопедии, трактаты о языках, словари и пособия по санскриту. Наиболее многочисленной была буддийская литература, самая разнообразная - от научных изысканий до волшебных сказок. Почти все это было создано в IX в. и самом начале Х в. В течение этого времени господствовала китайская наука, и все научные рукописи, все официальные документы составлялись на китайском языке. Местная литература еще не сформировалась, отчасти из-за высокомерного престижа китайской схоластики, подразумевавшей определенное сопротивление родному языку, а отчасти потому, что китайское письмо еще не было в совершенстве приспособлено для передачи японских слов. В сфере изящной словесности главенствовали китайская проза и поэзия, а о растущем престиже китайских знаний можно судить по тому факту, что в 821 г. все ученые литераторы были повышены в табели о рангах с седьмого ранга до пятого. Особая причина такого сильного воздействия китайской поэзии на японцев заключалась в том, что танская эпоха между 750 и 780 гг. являлась золотым веком литературы, на который приходится расцвет таких выдающихся фигур, как Ли Бо, Бо Цзюйи и Лю Цзунъюань. Увлечение китайской поэзией при дворе носило характер мании, почти сумасшествия. Все искали поэтического признания, от императора (особенно отличался Сага) до самого младшего придворного; и томящийся на провинциальной должности чиновник, сочинив удачную строфу, мог надеяться на продвижение по службе. Императора Сага на прогулках всегда сопровождали поэты; без поэтических упражнений не обходился ни один официальный праздник, и в большом почете в те дни было развлечение, известное под названием Пир Вихрящейся Воды. Гости садились на берегу реки или рукотворного ручья во дворике дворца. Мимо них по воде плыла чаша с вином; когда она проплывала мимо, ее брали, выпивали и читали стихи либо продолжали стихотворение с буквы, на которую заканчивалось предыдущее, и пускали чашу плыть дальше. Однако хотя двор Сага знал о танских знаменитостях, в качестве образцов для подражания японцы брали по большей части произведения более ранних эпох. В прозе предметом их восхищения был чрезвычайно орнаментальный стиль (стиль Шести династий), в котором главным являлось единообразное расположение слогов, или скорее иероглифов, группировками по шесть и четыре, и антитетическое равновесие фраз. Такая модель письма стала настолько популярной, что ею пользовались даже в официальных эдиктах, при составлении хроник и изложении законов. Она просуществовала долго, и знаки ее пагубного влияния заметны в языке лирических драм (но), однако следует признать, что и здесь она, подобно сырой глине в руках скульптора, доводилась до совершенства. В поэзии японцы меньше отставали от времени. Антологии ранней Хэйан, главная из которых - "Рёунсю", или "Собрание воспаряющего облака", демонстрируют знание раннетанских образцов, а также то, что японцы знали и восхищались произведениями Бо Цзюйи. Однако все это было сочинено на иностранном языке. Эти сочинения, связанные чужим языком, всегда имели легкий налет мимикрии. В еще меньшей степени в них присутствовала спонтанная и полная смысла простота гения, выражающего себя естественным образом. Пожалуй, этот недостаток является значительно большей неудачей в ранней культурной истории японцев, чем извращение или крушение множества заимствованных ими социальных институтов. Предрасположенные к учению, чуткие к впечатлениям, чувствительные к прекрасному, неутомимые и амбициозные, они, как ни старались, не смогли превозмочь непреодолимое затруднение - не сумели ассимилировать чуждую речь. Это печальное положение нейтрализовалось их поразительными успехами в сфере искусства, где инструменты - кисть художника и резец скульптора - универсальны и не связаны путами языка. Национальная литература С начала Х в. стремление справиться с засильем китайского языка и дать место родной литературе обнаруживается в нескольких направлениях. Существовали языковые, политические и социальные тенденции; как всегда в таких случаях, все три работали благодаря гению отдельных лиц, которые чувствовали движение времени и задавали направление. Во-первых, при более широком употреблении фонетического способа письма (манъёкана) все насущнее стала потребность в каких-то менее громоздких методах, и в течение IX в. была создана и усовершенствована слоговая азбука, составленная из упрощенных китайских иероглифов и передававшая каждый звук японской речи. Традиция приписывает эту заслугу Кобо Дайси, и это вполне вероятно, так как он был прославленным каллиграфом, а изучение санскрита должно было убедить его в преимуществах простой фонетической записи. Так или иначе, эта скоропись (названная манъёкана)[6] оказалась чрезвычайно удобной и позволяла писать по-японски во многих случаях, где прежде обычно использовался китайский язык. Теперь стало возможно написать стихотворение несколькими изящными росчерками, вместо того чтобы выводить иероглиф из множества штрихов для передачи каждого слога родного языка. Теперь можно было передать на бумаге звучание любого японского слова и написать японское название любой вещи, для которой не существовало китайских символов. На втором месте стоят благоволящие к родному языку тенденции в политике. Как мы уже говорили, в 894 г. было решено впредь не отправлять посольств к танскому двору. Японцы почувствовали независимость. Действительно, приблизительно в это время наблюдается некоторое движение в пользу местных институтов или, по крайней мере, местных версий китайских институтов. Китайский язык остается средством для научных трудов историков, юристов и теологов, но, поскольку общество эпохи Хэйан было и чувственным, и фривольным, оно нуждалось и в светской литературе, для чего превосходно подходил родной язык. Он в высшей степени годился и для захватывающих рыцарских романов, и для небольших любовных песен, и для изысканного восхищения природой. И это подводит нас к третьей причине все большего употребления родного языка. Обычно предполагается, что мужчины эпохи Хэйан, занятые серьезными делами, свысока смотрели на поэзию и романы и считали родной язык, на котором те были написаны, недостойным средством выражения. Такая точка зрения небезосновательна, но она недостаточна для объяснения того, почему в подавляющем большинстве лучшая литература тех дней написана женщинами, а мужчины не писали ничего, кроме скучных и напыщенных трактатов. По мнению автора, истинная причина в том, что мужчины забивали себе головы китайскими книгами и избитыми китайскими догмами. С другой стороны, женщины, особенно в аристократических кругах, занимали такое положение, при котором докучливая ученость их ни в коей мере не подчиняла, не угнетала и не отягощала. В крохотном мирке, где почти каждая из них могла стать фавориткой императора и матерью принца, где за ними ухаживали и их уважали, они могли в рамках формального этикета дать волю своим чувствам, своим инстинктам и своей фантазии. Они могли выражать свою речь и чувства живым языком, на котором говорили с детства. Когда японцы писали на китайском, они использовали, в сущности, мертвый язык, потому что стиль подобной прозы был моден в Китае пятью веками раньше. Кроме того, Китай был далеко. Лишь немногие избранные могли пересечь море и напрямую общаться с китайской мыслью и столкнуться с китайской действительностью. Поэтому большинство мужчин, в отличие от женщин, писали о том, что видели и чувствовали другие. Не то чтобы они презирали светскую литературу - общество Хэйан ни в коем случае не состояло из угрюмых ученых мужей и веселых сочинительниц дневников. Глубокое изучение конфуцианской классики требовало педантичного и мрачного нрава, к счастью, редкого у японцев, которые в сценках и баснях той эпохи часто изображают ученых законников и моралистов в очень забавном виде. Большинство аристократов знало канонические основы и могло заглядывать в труды Лао-цзы или Чжуан-цзы, но куда большей популярностью пользовались стихи Бо Цзюйи и тома "Изящных извлечений" из китайской литературы, и в то же время в большой моде был посредственный и непристойный роман "Пещера резвящихся фей" - по сообщениям танских источников, японские и корейские посланники по прибытии в Китай считали обязательным для себя приобрести копию этого романа за любые деньги. Общественное признание в те дни давала не ученость, а сноровка в сочинении стихов. Люди гордились стихами, написанными по-китайски, но чтобы получить признание, требовалась не оригинальность, а большое сходство с каким-нибудь прославленным образцом. Для таких японских авторов не было ничего более восхитительного, чем сравнение с китайским мастером. Они стремились создать вокруг себя китайскую атмосферу, и при дворе Хэйан это было вполне возможно. Выдающиеся ученые и государственные деятели, подобные Миёси Киёюки (847-918), называли себя китайскими именами и чувствовали себя счастливыми, когда беседовали во сне с китайским поэтом. Однако известное сочинение Миёси (которое рассматривается японцами как памятник прозы), где императора призывают к проведению реформ, иностранные ученые считают не литературным шедевром, а лишь компетентным государственным документом. Что же касается стихов той эпохи, написанных по-китайски, то на посторонний взгляд они кажутся не более чем механическими упражнениями на избитую тему. Хотя многие интеллектуальные занятия того времени выглядят до нелепости нарочитыми, нельзя забывать, что в них отражалась замечательная культура, вероятно, уникальная по глубине своей эстетики. Нет нужды докапываться до корней этого феномена, потому что его непосредственные причины очевидны. На протяжении веков Япония жила в мире и покое, исключая незначительные приграничные стычки и короткие междоусобицы придворных клик, которые не препятствовали ровному потоку жизни метрополии. В готовом виде она получила религию, философию, теорию государства, и так как критериев для оценки этих даров не существовало, их принимали целиком, без оговорок. Возможно, японцы были бы более критичны или менее уверены, если бы им были известны другие цивилизации, но Япония была изолирована, и ее связи с внешним миром осуществлялись редко и нерегулярно. На умы ее правителей влияли иностранные идеи, но сама страна не подвергалась культурной агрессии, и первым вражеским десантом на ее берега, имевшим какое-либо значение, было вторжение монголов в 1274 г. Китайцы не навязывали Японии свои обычаи, и ее никогда не подстрекали к тесным контактам другие страны, в то время как вся история Азии и Европы - длинная череда миграций и смешения племен и народов. Поэтому японцы эпохи Хэйан, да и в последующие эпохи, в большей или меньшей степени, относились к каждому элементу привезенной культуры как к чему-то цельному и совершенному. Но до поры до времени они не задавались вопросом о совершенстве в целом, потому что были скорее проницательными наблюдателями, чем дотошными критиками; в соответствии со своим характером или под давлением обстоятельств они видоизменяли эти элементы, меняя при этом саму их суть. Вот почему многое в культуре Хэйан кажется таким хрупким и иллюзорным, - она была продуктом скорее литературы, чем жизни. Поэтому термины индийской метафизики становятся своего рода модным жаргоном, буддийские ритуалы - зрелищем, китайская поэзия - интеллектуальной игрой. Упрощенно можно сказать, что религия стала искусством, а искусство - религией. Мысли хэйанской знати, несомненно, в основном были заняты церемониями, нарядами, изящным времяпрепровождением (вроде стихосложения и любовных интриг, ведущихся по правилам). Наиболее важным представляется искусство письма, потому что оно было необходимо для всех этих занятий, в которых японцы достигли удивительной виртуозности и которые стали темой для литературы. Добавим также, что японцы, переделывая то, что заимствовали, иногда выхолащивали и суть, но одновременно они избавлялись от всего, что было для них слишком неуклюжим и грубым. От прикосновения руки японца устрашающие божества и демоны китайской мифологии принимали дружелюбно гротескный вид, суровый конфуцианский кодекс смягчался, мрачный индийский аскет, умерщвляющий плоть, на японской почве превращался в умеренного отшельника, наслаждающегося книгами и цветами. Крайний, но наводящий на размышления пример такого дара гуманизации - эволюция Майтреи, мессии индийского буддизма, который каким-то странным образом стал фигурировать как в китайской, так и в японской иконографии как Хотэй, один из семи богов счастья - толстое, улыбающееся божество. Японская поэзия,
которую после "Манъёсю" на время затмили
модные китайские стихи, с конца IX в. вновь
становится популярной и в связи с указанными
выше причинами получает мощный импульс. В 905 г. с
императорского благоволения было начато
собрание лучших стихотворений со времени
"Манъёсю", которое закончили в 922 г. в виде
антологии, известной как "Кокинсю" или
"Собрание старых и новых песен". В нем 1100
коротких стихов и практически нет длинных. Не
останавливаясь на оценке их достоинств, заметим
лишь, что их форма демонстрирует удивительную
законченность, почти всегда колеблющуюся на
грани искусственности, а содержание обычно
открывает чувства скорее деликатные, чем
сильные. Сказать больше - значит лишь вызвать
бесконечные споры о природе поэзии - тема,
которой, по удачному совпадению, посвящен первый
шедевр японской прозы. "Гэндзи моногатари", написанный придворной дамой по имени Мурасаки Сикибу между 1008 и 1020 гг. - замечательный роман, говоря о котором, трудно обойтись без превосходной степени. Без сомнений, это одна из величайших книг во всемирной литературе, и помимо почти эпических достоинств, она представляет особый интерес в культурной истории Японии. Наряду с тем, что эта книга отмечает решающий этап в становлении японского языка, она к тому же демонстрирует, используя игру утонченного, чувствительного ума, то общество эпохи Хэйан, которое мы называем уникальным. С точки зрения языка разница между ранними романами и произведением Мурасаки удивительна: первые выглядят почти детскими по сравнению с умудренностью второго. Мурасаки бесстрашно справляется с длинными, запутанными предложениями, при этом ее никак нельзя упрекнуть в рабском следовании самым сложным грамматическим построениям - она обращается с ними как хозяйка. Мурасаки наиболее полно использует ограниченный по своей природе язык, и китайские слова, которые она употребляет, отнюдь не выглядят незваными гостями, а кажутся находящимися у себя дома, в привычном окружении. Конечно, кое в чем она обязана своим успехом проделанной до нее работе по усовершенствованию языка, и тем не менее ни одно классическое японское произведение не дает такого сильного впечатления индивидуального стиля, как это. Несомненно, в значительной степени именно ее истинные вкус и мастерство сделали язык того времени достойным художественным средством. Но даже ее гений не смог преодолеть врожденных недостатков языка, а стиль "Гэндзи" неоднократно пытались копировать позднейшие писатели, но этот уровень никогда больше не был достигнут и тем более - превзойден. Китайский язык продолжал свое пагубное воздействие, а японский развивался как гибрид двух враждующих направлений. Следует упомянуть еще одно произведение того времени, написанное на чистом японском. Это очаровательная и живая книга "Записки у изголовья", или альманах Сэй Сёнагон (ок. 1000). Вместе с "Гэндзи" она в полном объеме передает жизнь двора и лишь едва намекает на жизнь за его пределами. В этой книге изображается небольшое общество, которое всецело занято искусством и литературой, остро критикует неуверенный взмах кисти, слабую строку стиха, неправильный цвет или неграциозное движение; это общество демонстрирует глубокое знание чувств, рассуждает о церемониях и этикете и испытывает сентиментальную печаль, размышляя об этом мире - мимолетном как утренняя роса, но совершенно не думает о его проблемах; это общество, подверженное легкой меланхолии, но склонное наслаждаться каждым преходящим мгновением и не интересующееся ничем, кроме самого себя. Буддизм поздней Хэйан И в духовных и в светских произведениях эпохи Хэйан очень часто встречается слово маппо, означающее "конец Закона". Оно происходит из буддийских писаний, предсказывающих, что через 2000 лет после смерти Будды его учение потеряет силу и настанут дни упадка, виной чему - человеческая греховность. Это слово было специальным религиозным термином, но, видимо, так захватило воображение японцев, что к XI в. стало употребляться очень широко. Со смерти Будды прошло указанное в предсказании время, и у людей было достаточно причин, чтобы рассматривать свою эпоху как дни упадка. В столице и во всей стране царили раздор, беспорядок и страдания. Императоры были слабы, знать - деспотична и расточительна, духовенство - жадно и вздорно, военные семейства начали показывать зубы, а нездоровые экономические условия причиняли большие страдания народу. Характерная безнравственность эпохи смягчалась высоким эстетическим уровнем, но и ему угрожало падение, так как "роскошь развенчивала чистоту". Судя по литературе того времени, считали, что поведение стало и распущенным, и непристойным до такой степени, что подрывало устои общества, особенно в сфере сексуальных отношений. Придворные и фрейлины были чрезвычайно невоздержанны и своих связях, а когда высокородные дамы совершали паломничество в популярные тогда монастыри, аристократии не уступало в этом отношении и духовенство. Все общество представляло собой удручающее зрелище для любого благочестивого священнослужителя, и многие в отчаянии уходили в отшельники. Другие пытались возродить и сеять веру популистскими методами, так как чувствовали, что старые религиозные институты слабы и пребывают в упадке. Это действительно было так, потому что школы Нара, хотя и сохраняли престиж, устарели, а великие секты Тэндай и Сингон были либо в стороне от современного религиозного чувства, либо погрязли в стяжательстве и были одержимы стремлением к власти. Время для нового религиозного движения явно наступило. Монах по имени Куя, проповедовавший на улицах Киото во время эпидемии 951 г., провел большую часть жизни, путешествуя по Японии и наставляя народ молиться во имя Будды, поэтому его прозвали "святым рыночных площадей". Такие уличные проповеди носили явный характер религиозного возрождения и показывали, что пришло время каких-то народных учений, которые облегчили бы выход религиозным чувствам, принесли бы удовлетворение, но не занимались бы толкованием вопросов веры. Мы уже отмечали, что характерной чертой японцев той эпохи (эта черта заметна в их древнейших верованиях и, вопреки мнению некоторых, не исчезла полностью до сих пор) является то, что их не мучило чувство греха, не терзало решение проблемы добра и зла. Им были почти не свойственны те пуританские наклонности и неуемный дух сомнений и исканий, которые у других народов приводили либо к поиску убежища в квиетизме, либо к бегству от своих мыслей в непрерывную деятельность. Японцы были впечатлительными и темпераментными, но у них отсутствовала склонность к метафизике. Благодаря впечатлительности они быстро постигали скорбь и разочарования земной жизни, с готовностью веря тем буддийским проповедникам, которые говорили о ее пустоте и провозглашали ужас ада и славу рая. Благодаря своему темпераменту они умели жить счастливыми мгновениями и в надежде на блаженство легко избавлялись от страха перед страданиями. Обществу с таким характером, или с таким настроением, особенно подходило учение Гэнсина (942-1017). Он принадлежал к секте Тэндай, был очень ученым человеком; более всего он стал известен как автор популярной религиозной работы "Одзё ёсю", "Сущность спасения". Его доктрина предшествовала учению секты Дзёдо или Чистой Земли, которая проповедовала поклонение Амиде (Амитабхе), Господину Безграничного Света. Этот культ - одно из наиболее распространенных и сильных течений буддизма в Китае и Японии, он представляет собой интересный феномен в истории религии вообще. Происхождение его неясно, но в Индии это учение прослеживается по крайней мере со II в. после Рождества Христова, а в Китае - приблизительно с 400 г., где оно принимает форму сектантства, основанного проповедниками, считавшимися патриархами школы Цзинту (Дзёдо). Следы амидаизма заметны уже в дни Сётоку-тайси, но в наиболее полной форме он приходит из Китая, где он достиг широчайшего распространения, во времена патриарха Шаньдао (Дзэндо, ум. 681), которого японские проповедники рассматривают как инкарнацию Амиды и главный источник их доктрины. Амидаизм отличается от предшествующих форм буддизма тем, что ослабляет роль Сяка и настаивает на том, что путь спасения находится в вере. Ранний буддизм поддерживал идею, что будущее человека зависит от его поступков и он может обрести спасение только собственными силами. Это противоречие японцы выражают двумя терминами - дзирики, чья-то собственная сила, и тарики - сила другого, и понятно, что переход от спасения поступками к спасению верой радикально изменил характер буддизма. С той поры его кардинальной чертой становится обретение просветления как следствия ревностных духовных и метафизических занятий и святой жизни. Так возвышенный идеал культа Амиды заменили более легкие и удобные концепции. Его толкователи говорят, что в дни упадка Закона у простых смертных нет надежды следовать путем, указанным Сяка, поэтому Амида дал "Изначальный обет", провозглашая, что он сам не достигнет просветления, пока не удостоверится, что все чувствующие существа спаслись благодаря вере в него. Изначальный обет излагает всю суть символа веры амидаизма. Полагаясь на силу другого (тарики), жаждущий спастись верующий должен в простой молитве лишь возглашать имя Будды Амиды, и тогда он вновь возродится (одзё) в Западном Раю, в Чистой Земле (Дзёдо), чтобы обрести там то просветление, которого не смог достичь собственными силами (дзирики). Такова была тема книги Гэнсина, и понятна ее привлекательность для народа, живущего в трудное время, легко поддающегося тревогам знамений и предвестий и жаждущего утешения. Автор, описав скверну земной жизни, рисует яркие картины ада и небес, благодаря которым эту книгу беспрестанно читают до сих пор[7]. Он пользуется живыми красками и изображает наказание столь страшным, а наслаждение столь соблазнительным, что предложенное им простое правило спасения не могло не найти множество последователей. Правило заключается в том, что верующий во всем будет полагаться на мудрость Амиды и многократно возглашать его имя. Такова практика нэмбуцу, что вкратце передается как "созерцание Будды", но ученые секты Дзёдо настаивали, что оно означает только повторение его имени в формуле "Наму Амида Буцу", "Слава Будде Амиде". Монахи практиковали нэмбуцу в стенах храмов задолго до Куя или Гэнсина. В большинстве монастырей были молельни или залы, где молящиеся пытались, по одному или вместе, достичь состояния религиозного экстаза (известного как саммай, на санскрите самадхи), фиксируя свой разум на одной мысли, и общепринятым средством концентрации было повторение одной и той же формулы. В монастырях Тэндай на горе Хиэй было много таких молелен, но нэмбуцу также приняли и школы Нара, и в Тодайдзи в 939 г. построили зал для произнесения формулы, Нэмбуцу-ин. Дело в том, что доктрина спасения верой и вера в рай Амиды были так просты и так привлекательны, что все секты почувствовали себя обязанными включить их в свои учения, и так было до XII в., когда появилась отдельная секта амидаистов, отличавшаяся от других течений и вызвавшая их враждебность как серьезный соперник[8]. Поэтому заслуга Куя и Гэнсина заключалась не в том, что они ввели культ Амиды, а в распространении его среди народа; интересно, что некоторые специальные термины, связанные с доктриной Чистой Земли, вошли в повседневную речь. Так, саммай используется в значении искреннего порыва, а одзё, возрождение в раю, стало в просторечии обозначать смерть, поэтому о человеке, задавленном на железнодорожных путях, говорят, что он претерпел кися-одзё, что может быть переведено как "спасение поездом". Со времени Гэнсина формула "Наму Амида Буцу" была на устах верующих, и со следующего века вплоть до недавнего времени, наверное, лишь очень немногим японцам были незнакомы эти всемогущие слова. Дальнейшее распространение возглашения имени Амиды осуществил монах школы Тэндай Рёнин (1072-1132), который благословил особую форму, названную юдзу, или "переходящее" нэмбуцу. Его идея[9] заключалась в том, что награда, обретенная возглашением имени Амиды, распространяется и передается всем чувствующим существам, поэтому нэмбуцу одного верующего обеспечивает спасение всем другим. Рёнин широко проповедовал свое учение как при дворе, так и среди народа. За ним последовали другие поборники амидаизма, и к концу времени Фудзивара (скажем, к 1150) храмы были переполнены верующими в Амиду или в великих национальных богов, ныне ассоциируемых с Амидой, таких, как Хатиман или божество Кумано. Так был проложен путь для нового проповедника, монаха Гэнку (1133-1212), более известного как Хонэн Сёнин, основавшего в Японии школу Чистой Земли (Дзёдо). Его деяния принадлежат скорее эпохе Камакура, чем Хэйан, и поэтому рассказ о его жизни и деятельности отложим до следующей главы. Искусство Хэйан С точки зрения истории культуры эпоха Хэйан делится на период Конин, длившийся с 794 по 894 г., и период Фудзивара, продолжавшийся с 894 г. до установления военной диктатуры Камакура в 1185 г. Деление, конечно, спорное. Существуют произведения периода Тэмпё, которые предвосхищают Конин, в то время как некоторые произведения периода Конин сохраняют стиль Тэмпё, а эстетические стандарты Фудзивара продолжают доминировать еще долгое время после прекращения их политической власти. Но в 894 г. были приостановлены официальные отношения с танским двором, и поэтому этот год можно считать подходящей датой завершения периода Конин, образующего мост между вторичным искусством периода Тэмпё и более независимым, национальным искусством, процветавшим под покровительством Фудзивара. Уже в период Конин заметны признаки проникновения в искусство светских элементов, но главным вдохновителем в архитектуре, живописи и скульптуре остается буддизм. Однако в искусстве возникают новые тенденции, идущие параллельно с развитием сект Тэндай и Сингон и порывающие с традициями Нара. Явные изменения происходят в храмовой архитектуре. Монастыри Нара представляли собой симметрично расположенные группы строений на ровной площадке и в силу государственного положения были тесно связаны с императорским двором. Новые монастыри, отчасти по топографическим причинам, отчасти по причине распространяющейся среди религиозных наставников моды - искать уединения для медитации и аскетизма - строились на склонах или вершинах гор, и их планировка и обустройство соответствовали рельефу местности и окружающей природе. Далее, поскольку новые секты были эзотерическими, молельни в них часто делили на две части: внешнюю, за пределы которой рядовые верующие не допускались, и внутреннюю, где устанавливалось священное изображение, скрытое, однако, от прихожан дверями или занавесом. В этом и в некоторых других аспектах, например, по характеру внутренней отделки, новые монастыри отличались от монастырей Нара и постепенно все более совершенствовались. Мало того, на архитектуру синто оказывал воздействие религиозный синкретизм. Уже в эпоху Нара поздние святилища синто демонстрируют черты ассимиляции с буддизмом; так, храм Касуга (768) исполнен в компромиссном стиле - выкрашен в красный цвет и имеет легкую кривизну крыши. После переезда в Киото процесс слияния продолжался, и такие архитектурные стили, как Хатиман-дзукури и Хиёси-дзукури, сменяют более простой стиль Касуга. В период Конин наблюдаются любопытные изменения в религиозной живописи и скульптуре. Наиболее почитаемые божества имели разную природу или, по крайней мере, были различными ипостасями одного и того же божества, поэтому оформляется новая иконография. В монастырях Нара образы Сяка и Якуси, Майтреи и Каннон были предметами всеобщего и привычного поклонения, фигуры их излучали грацию и доброту. Теперь к ним добавились более отдаленные и суровые соседи, как, например, мрачный Фудо (Ачала, ипостась индуистского бога Шивы), рассматривавшийся мистическими сектами как воплощение Великого Светоча Дайнити. У него угрожающее выражение лица, и он держит веревку и меч, чтобы связать и наказать силы зла. Существует несколько прославленных изображений Фудо, относящихся к этой эпохе. Одно из них приписывают Кобо Дайси и в настоящее время хранят в Коя-сан в величайшей святости. Его открывают лишь очень редко, с благоговением и с соблюдением определенного ритуала. Вообще наиболее почитаемые мистическими сектами изображения создавались по строго определенному канону, так как выражение их лиц, жесты, их платье и их эмблемы должны были символизировать особые свойства или даже космические истины. Вследствие таких ограничений сюжета и трактовки статуи IX в. страдают от недостатка спонтанного чувства, которое проявляется случайно, потому что такие материалы, как бронза, обусловленная литейными формами, лак и глина, сменяются деревом, требующим большего мастерства, чтобы избежать изъянов. Надо признать, что японские мастера смело принимали вызов, как, например, в некоторых статуях многорукой Каннон. Задача изготовления такой символической фигуры выглядит неразрешимой, если не жертвовать при этом естественной грацией, и тем не менее многие скульпторы справлялись с этими трудностями и вырезали великолепные образы, такие, как прекрасная Каннон из Муродзи. Но в целом статуи этого периода, несмотря на превосходную технику, выглядят тяжеловато. Чувствуется, что скульпторов, при всех их усилиях сочетать символические мотивы с реалистическим исполнением, раздражала тематика, и они с большим удовольствием испытали бы себя в новых и более свободных темах. То же касается живописи. Религиозный импульс, когда-то простодушный и свежий, теперь становится умудренным и несколько вялым. Под влиянием мистических доктрин Сингон художники стремились передать в живописи сложные космологические идеи. Они взялись за безнадежную задачу - графически изобразить духовную вселенную посредством картин, названных мандара (на санскрите мандала, круг). Мандара эпохи Нара - сравнительно простые композиции, показывающие царство блаженства и его обитателей, но те, что созданы под влиянием Сингон, являются попытками изобразить чрезвычайно сложные системы или циклы, которые иерархически организуют различные воплощения одной центральной духовной реальности. Мандара и образы отдельных фигур циклов - главные типы религиозного искусства годов Конин, и хотя их вклад в развитие техники живописи - своеобразная дисциплина, деликатная колористика и тщательная композиция, - несомненен, они не имеют ничего общего с воображением и отвагой. Поэтому они вызвали реакцию со стороны светской и даже, хотя и в меньшей степени, религиозной живописи. Известны два великих светских мастера, работавших в то время, - Каванари из Кудара и Косэ Канаока. Ни одна из их работ не сохранилась, и хотя различные древние предания повествуют об их удивительном мастерстве, они, возможно, лишь легендарные персонажи. Но определенно, существовала небольшая группа одаренных художников - не являвшихся монахами - которые стали выдающимися фигурами IX в., благодаря портретам и пейзажам, украсившим императорский дворец и усадьбы знати. Эти художники были предтечами школ светской живописи, расцветших в период Фудзивара. Период Фудзивара был веком роскоши и изобилия в той мере, насколько маленькое аристократическое общество смогло поднять свой уровень жизни за счет остальных соотечественников. Культура Хэйан почти не простиралась за пределы метрополии (за исключением позднего и необычного расцвета в провинциях, о чем будет сказано), и ее сохранившиеся памятники следует искать главным образом в столице или поблизости. В домостроительстве развивается синдэн-дзукури - тип жилищ, состоящих из просторных жилых помещений, связанных галереями, а для украшения полов, потолков и раздвижных перегородок появилось новое направление в светском искусстве. Основной стиль этой отделки обычно предполагает элегантную простоту, но заметно, что некоторые особняки знати конструктивно подражают императорскому дворцу и отделаны очень красочно. Пока господствовало религиозное влияние, ни архитектура, ни скульптура, ни живопись не могли избежать воздействия иностранных идей, но теперь художники дают волю своей фантазии. Утверждается характерная для японцев любовь к природе: большое внимание уделяется садовой архитектуре, в моду стремительно входит ландшафтная живопись, причем до такой степени, что даже в буддийских сценах, изображающих небесных жителей, на заднем плане видна природа - скалы, деревья и цветы. Общественный вкус восстает против изображения монотонного ряда божественных персонажей в строго предписанном окружении, стремится избавиться от чуждого стиля и принять национальные черты. Кроме того, к 900 г. династия Тан приходит в упадок, и китайское влияние уменьшается. Несомненно, что развитие японской литературы также очень способствовало этим изменениям, так как употребление родной речи должно было поощрить художников искать темы ближе к дому, давая национальному чувству силу в соперничестве с чужими идеями. Буддийское искусство, конечно же, не исчезло. В своей среде оно по-прежнему процветало, так как великие монастыри, более чем когда-либо увеличившие власть и богатство, тратят много средств на строительство прекрасных зданий и их отделку. Возвышение секты Чистой Земли породило новый стиль, контрастирующий со строгостью искусства Сингон. Наиболее ярко это проявляется в образах Амиды, где сострадание передается выражением мягкости в лице и плавной трактовкой поверхностей - приемы, которые в резьбе раннего Фудзивара удачно выражают элегантность, а позднее вырождаются в поверхностность и изощренность. Во всем ощущается сильное воздействие женственности. Даже такому свирепому воплощению божественного гнева, как Фудо, Разрушитель, придается милостивый, мягкий облик. Возможно, самой интересной чертой искусства Фудзивара является возникновение потомственных школ живописцев и скульпторов. Скульптор по имени Дзётё вырезал много значительных образов, расположил к себе двор и в 1022 г. получил высший духовный сан, хотя и был мирянином. Он был основателем длинной династии скульпторов, но не следует думать, что он передал им свой талант по наследству; просто всегда существовала практика передачи семейных традиций путем усыновления многообещающих учеников. Подобным образом из семейств или школ живописцев вышло много мастеров, о жизни и деятельности которых нам мало что известно. Тем не менее мы знаем о придворной школе живописи Косэ, который возглавлял официальное бюро живописи и работал в танской традиции. В то время многие художники были выходцами из знатных семей. Искусство, или во всяком случае эстетические развлечения, были главным занятием общества Хэйан. Искусством увлекались все, начиная с императора, и поэтому, несмотря на несметное количество дилетантов, уровень достижений был замечательно высоким. Несколько членов клана Фудзивара были выдающимися художниками, один из них известен как основатель специфического японского стиля Тоса. Не только светские аристократы посвящали себя живописи: по сведениям источников, многие выдающиеся священнослужители писали как религиозные, так и светские картины. Правда, есть подозрение, что зачастую они не были истинными мастерами, а считались таковыми из почтительности, но несомненно, что монастыри были центрами эстетики, где каждый мог свободно реализовать свое дарование. Монах Гэнсин, автор "Сущности спасения" и лидер движения возрождения, провозглашавший добродетели нэмбуцу, использовал картины для пропаганды своих идей. Ему приписывают большую картину, которая изображает Амиду с Каннон и Сэйси, приветствующих верующих в раю. Небожители с радостными лицами играют на музыкальных инструментах среди сияющих облаков, а на переднем плане - мимолетное видение очаровательного ландшафта. В целом религиозная живопись сближается по настрою со светской. Мрачное и суровое уступает место нежному и изящному, точно так же, как чарующие, но сложные концепции раннехэйанского буддизма отступили перед более доступной доктриной - доктриной спасения верой. Лучше всего эту тенденцию иллюстрируют рисунки, которые традиция ошибочно приписывает монаху Какую, более известному под именем Тоба Содзё (1053-1114). Работы относятся ко времени упадка Фудзивара, но отражают лучшие стороны артистического духа эпохи. Автор их - великолепный рисовальщик. Его рисунки животных, резвящихся в монашеских одеждах, полны юмора и веселья. Это подлинные плоды национального ума, они ничем не обязаны Китаю, кроме смутного воспоминания о старой артистической традиции, и свидетельствуют об уже упомянутой реакции на напыщенный характер буддийского искусства. Другим воплощением эстетики той эпохи является монастырь Бёдоин в Удзи. Он стоит на месте, где первоначально была усадьба Минамото, перешедшая к Фудзивара. Здесь в 1052 г. регент Ёримити, приняв веру, в знак почитания Амиды и во славу своего клана возвел группу священных зданий. Прекраснейшее из них - центральный павильон, Зал Феникса, сооружение столь удивительного равновесия, что выглядит как какая-то большая птица, приготовившаяся к полету. Павильон вместе с примыкающими зданиями искусно сочетается с окружающей природой, линии его фасада разнообразны, но гармоничны, внутреннее убранство роскошно; в павильоне размещены буддийские образы - произведения прославленных скульпторов того времени, включая внушительного Амиду работы Дзётё. Это пример удачного сочетания храмовой и дворцовой архитектуры, религиозного и светского интерьеров. Такой успешный компромисс вместе с продуманным ландшафтом делают Зал Феникса триумфальным образцом бесспорного национального вкуса. Его можно рассматривать как типичное выражение культуры Хэйан, творение наиболее совершенного изящества и великолепия. Если ему в чем-то недостает совершенства, то это отсутствие пафоса. В течение второй половины XI в., в период заката Фудзивара, в искусстве наблюдается как бы некоторая усталость[10]. В скульптуре особенно заметно, как техника опережает вдохновение, и священные изображения, при искусном исполнении, с эстетической точки зрения ничтожны. В изобилии представлены толстые, самодовольные фигуры, вероятно, копирующие сунские стандарты красоты, так как возвышение этой новой династии возобновило влияние Китая на искусство Японии. В прикладных видах искусства, таких, как изделия из лака, металла, наблюдается большой прогресс, связанный с запросами эпохи роскоши. Всюду наблюдается изобилие украшений и богатство замысла. Вкусы становятся напыщенными и экстравагантными. Но существовал один мощный фактор, под воздействием которого главным образом изобразительное искусство развивалось в направлении строгости и чистоты; впрочем, это стремление проявляется во многих сферах жизни японцев. Этот фактор - каллиграфия. Тот, кто не разбирается в написании иероглифов, никогда не сможет в совершенстве постичь японскую эстетику. Иероглифы символизируют идеи, а не изображают вещи, и поэтому человек, берущий в руки кисточку, чтобы начертать их, не обременен задачей передать или хотя бы предположить определенную реальность; перед ним стоит совсем другая цель - создать формы, прекрасные сами по себе и не зависящие от их значения. Каллиграф живет в мире чистой формы и озабочен только абстрактным замыслом, красиво написать для него означает решить фундаментальные проблемы искусства. Линия должна быть безошибочно расположена, в точном соответствии с соседними линиями, и хотя она может быть разной в зависимости от нажима, прерывать ее нельзя - она должна быть видной на всем протяжении. Чернила должны сливаться с мягкой бумагой, не ложиться на нее пассивно и не расплываться бесцельно. Кисточка с отмеренным количеством черни, управляемая не движениями пальцев, как перо, а смелым порывом всего тела, передающимся от плеча к запястью, создает тонкий диапазон оттенков от самого бледного серого до глубочайшего черного. Проницательному глазу подобные модуляции, выполненные рукой настоящего мастера, дают такое же глубокое удовлетворение, как самая гармоничная палитра живописца. Каллиграфия была в Японии не просто профессией, но искусством; сестрой, а не служанкой живописи. Искусный каллиграф уже по существу художник, так как, обучаясь писать, он тренируется в обращении с кистью, в композиции, замысле и, наконец, в скорости и точности исполнения, потому что характер его материалов несовместим с неумением и колебанием. Неудивительно, что в обществе, где взгляд на жизнь был всецело эстетическим, это искусство, направляемое строгими и в то же время элегантными канонами, достигло совершенства. Придворный эпохи Хэйан, не умевший хорошо писать, вряд ли вызывал уважение, хороший почерк означал хорошую родословную и вкус. Ученые чиновники, почтенные священнослужители, светские красавицы - все они почти не обходились без этого обязательного достоинства. Каллиграфия была спутницей поэзии, и прелесть строфы настолько же зависела от почерка, насколько от обращения с фразами. Часто стихи сопровождались рисунками, подсказывавшими их темы. Пока еще эти рисунки беспомощны и забавны, потому что технике отмывки тушью еще только предстояло развиться. Но именно благодаря каллиграфии - ее дисциплине и вдохновению - искусство рисунка достигнет зрелости. Еще одно направление изобразительного искусства берет свое начало в конце эпохи Фудзивара[11] - эмакимоно, или цветные картины-свитки. Как форма они не были изобретением японцев, но в их руках эта форма приобрела оригинальный характер. Традиция, доносящая до нас имена художников, рисовавших самые ранние сохранившиеся свитки, не очень достоверна, но некоторые свитки относятся несомненно к периоду Фудзивара и являются работами знаменитых придворных художников и каллиграфов. Среди них "Гэндзи моногатари", иллюстрирующий великий одноименный роман, "Сиги-сан энги", изображающий основание монастыря, и "Бан дайнагон моногатари" - картины из популярной в то время повести. Они пронизаны различными чувствами - поэтическими, религиозными или реалистическими - и демонстрируют различную технику исполнения, но имеют одну важную общую черту - подлинно национальный характер. Их можно рассматривать как ядро, вокруг которого образовался чисто японский стиль живописи, ямато-э, на контрасте с другими школами, произошедшими от китайских корней. "Гэндзи" - старейший[12] и самый великолепный из свитков. Его странная перспектива поначалу озадачивает, потому что дает такой общий вид интерьеров, при котором стены, ширмы и изысканно одетые фигуры опасно накренены. Но как только условность принимается, эта странность превращается в очарование, и вы чувствуете, что это не просто причуда, а наиболее подходящий и на самом деле единственный способ передать эти образы, потому что никакой реализм не в состоянии настолько адекватно изобразить то изолированное и преходящее общество, которое показывает автор "Гэндзи". Метод, еще далекий от совершенства, оригинальный и безмерно запутанный, - он, можно сказать, предвосхищает некоторые новейшие европейские полотна, точно так же, как роман Мурасаки предвосхищает современные романы психологического направления. В конце XI в. была предпринята любопытная попытка подражания хэйанской культуре в провинции. Фудзивара Киёхира, владыка провинции Муцу, в 1095 г. воздвиг крепость в местечке Хираидзуми в северной Японии. Он построил монастырь Тюсондзи и основал город, который, как он надеялся, мог бы соперничать с метрополией, став центром знаний и искусства. Его потомки, среди которых был Хидэхира, давший убежище Ёсицунэ, и Ясухира, предавший последнего, продолжили эту деятельность и поддерживали царское величие. Однако в 1189 г. этот род был сокрушен Ёритомо, и от былого его великолепия осталась только маленькое надгробное святилище, построенное Киёхира в 1124 г. для погребения его собственных останков. Тем не менее этого достаточно, чтобы показать, что в северной столице в течение всего времени ее недолгого существования тон задавали пышность и щедрое использование золота. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Три тела Будды. Эта
концепция махаянистского буддизма, несмотря на
то, что сложна для понимания, оказала
значительное влияние на философию Дальнего
Востока и поэтому заслуживает специального
рассмотрения. Доктрина о трех формах и телах
(трикая) выделяет: |
| Часть первая. РАННЯЯ
ИСТОРИЯ Глава I. Истоки Глава II. Ранние мифы и хроники Глава III. Ранняя религия Ямато Глава IV. Освоение китайской науки Глава V. Культурные связи и реформа Тайка Часть вторая. ПЕРИОД
НАРА Часть третья. ЭПОХА ХЭЙАН |
Часть четвертая.
КАМАКУРА Глава XIV. Развитие феодализма Глава XV. Регенты Ходзё Глава XVI. Религия, искусство и литература Часть пятая. МУРОМАТИ Часть шестая. ЭПОХА СЭНГОКУ Часть седьмая. ПЕРИОД ЭДО |